Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - страница 6

— Я сам для себя проиграл все фортепианные фрагменты, — объяснил он с мечтательным видом.

Чайковский нетерпеливо остановил его движением руки.

— Мне хотели дать замену для Альтани, — продолжал он торопливо, как будто оправдывая ситуацию, в которой он находился, раскрывая ее предысторию, причем скорее перед самим собой, чем перед агентом, — но это был посредственный дирижер, а я вынужден придавать большое значение уровню исполнения моих произведений, да, даже если речь идет о слабом произведении, вернее, особенно в этом случае, чтобы, не дай бог, не опозориться. Короче говоря, я от него отказался, и тут некоторым господам из дирекции пришла в голову нелепая идея, что мне следует самому дирижировать своей оперой. Я, разумеется, отказался: нет человека, менее пригодного для выступлений перед публикой, чем я. В общем, премьера была отсрочена. К началу следующего сезона мой друг Альтани окончательно выздоровел, он был абсолютно здоров. И тогда произошло самое замечательное: дирекция оперного театра вбила себе в голову, что я сам должен руководить спектаклем. Не знаю, на что они рассчитывали; возможно, на всеобщее веселье, на комический фурор. Меня взяли измором, мне не давали покоя, особенно усердно меня уговаривал сам Альтани. Что мне оставалось делать? В итоге я согласился. Я не знаю, как прошел вечер премьеры. Публика, наверное, из вежливости подавляла смех. Да, наша публика воспитана лучше, чем думают на Западе.

— Как вы можете так пренебрежительно относиться к своей собственной гениальности? — обеспокоенно спросил Нойгебауэр. — Это очень, очень скверно. Всем известно, как вы блистательны в роли дирижера, и не только на премьере оперы, но и в концертном зале. Ваш большой концерт четвертого марта сего года в Петербургском филармоническом обществе был вашим триумфом, маэстро.

— Вы даже число помните, — воскликнул Чайковский. С сочувственным удивлением он подумал: «А ведь этот человек действительно поклонник моей музыки!» — Между прочим, это был далеко не триумф. Я вам уже сказал, что наша публика хорошо воспитана. Когда я во всей своей неловкости и во всем своем убожестве появился за дирижерским пультом, публика просто хотела выразить мне свою благодарность за какие-нибудь прошлые заслуги, хотя и они мне представляются сомнительными…

— Вы самый великий из современных композиторов, — мягко проговорил Зигфрид Нойгебауэр, глядя на маэстро с беззастенчивой преданностью своими подернутыми пеленой глазами.

Чайковский, казалось, его не слышал.

— Разумеется, — продолжал он задумчиво, — когда стали поступать предложения из-за границы, я был польщен. Первым делом у меня возник вопрос: «Чего они от меня хотят? Чего от меня хочет мир? Наверное, надо мной хотят посмеяться». Но потом я подумал: «Это реальная возможность завоевать признание и таким образом прославить свою страну; конечно же, я своей известностью приумножаю славу России. До сих пор очень немногие русские музыканты имели возможность выступить перед заграничной публикой, только Глинка один раз гастролировал в Париже, и Рубинштейн, конечно, Антон Рубинштейн…»

«Зачем я все это рассказываю этому чужому и неприятному человеку? — неожиданно подумал он. — Я в его присутствии разговорился, как болтливый дед…»

Он замолчал, сидя на постели с опущенной головой. Когда он снова заговорил, он, казалось, забыл о присутствии агента.

— Ведь то, что делаешь для себя, только для своей собственной пользы, обречено на провал, — проговорил он задумчиво, уставившись перед собой на пыльный коврик у кровати, имитирующий белого медведя. — То есть, — поправился он, неожиданно подняв голову и усмехнувшись, — может быть, мы всё всегда только для себя и делаем, потому что другие так далеко, что до них не дотянуться и не докричаться. Это не важно, это все не важно, — он встал и тяжело заходил по комнате. — Большой русский концерт, который я собираюсь дать в Париже на свой страх и риск, вот что меня волнует, понимаете, господин Нойгебауэр? В этот концерт я не хочу включать ни одного своего произведения, даже самого малюсенького. Я хочу показать европейцам нашу классику, великого Глинку и Даргомыжского, о них ведь абсолютно ничего не знают, и с нашими лучшими современными композиторами я их тоже хочу познакомить, не потому, что я этим господам чем-то обязан, это уж точно. Да я и стараюсь не для господ, а для России. Московские и петербургские газеты, скорее всего, опять ответят на этот концерт гробовым молчанием. Они простить мне не могут, что мной за границей интересуются, и ни за что не хотят признать, что я чем-то могу принести пользу России, я же «западник», а не законный представитель русского искусства. Но я все равно хочу показать французам, как может петь Россия. Этот концерт меня волнует. Я хочу доказать людям, что путешествую не из тщеславия, не с целью прославиться!