Петру Великому покорствует Персида - страница 8
«Да, так оно и со мною было, — жалостливо подумал Артемий Петрович. — Слова льстивы, а дела фальшивы».
«И ныне о том же доношу, что состояние моё толь к худшему идёт, яко вне всякой моей надежды... И доныне в сём проклятом месте обретаемся, и чинятся нам великие протори, а отправления себе нимало не видим».
«Да, истинно страдален. — Артемий Петрович покачал головой. — Я-то хоть сам за себя в ответе был. А у Флория на шее посол бухарский Кули-бек — «претендует явственно, чтоб я онаго содержал и кормил...».
«...Ширванский хан, — читал далее Волынский, — получил паки прямой указ от двора, чтобы нас немедленно выслать и в дорогу отправить, что чрез великие труды получили, понеже хан и по тому указу нас отправить не хотел... Лишь мы поднялись и с полверсты от того места не отъехали, а неприятели в трёх вёрстах из-за гор и появились, чего ради сочинилася в городе великая тревога...»
Там, в Петербурге, прочтут, повздыхают, может статься, да в скорости забудут. Там жалости не ведают. Он, Артемий Петрович, на своей шкуре испытал то, что претерпевает сейчас его бывший соузник. Впрочем, и здесь, в высоком губернаторском кресле, он непрестанно подвержен испытаниям. Власть, какой бы она ни была, постоянно испытывает и искушения и покушения. Эвон, и у нехристей нету мира: всяк их тайша норовит подняться выше, спихнуть брата ли, отца ли, завладеть их добром. Правда, у них всё открыто, не то что в Петербурге: шипят по углам, мажут друг друга грязью, подсиживают... Всё тишком да шепотком...
Власть — великое бремя, великий искус и столь же великая страсть. Вспомнился ему князь Матвей Гагарин, всемогущий сибирский губернатор[22], всевластный и великий лихоимец... Уличён был, судим и повешен. Болтался в петле ровно куль. Суров государь, беспощаден, жалости неведом, страшен во гневе...
Артемий Петрович невольно поёжился.
— Господь всеблагий! — невольно вырвалось у него из груди. Обратив молитвенный взор на икону Николая Угодника с житием, почитаемого как покровителя и защитника, Артемий Петрович истово закрестился на красный угол, бормоча: — Помилуй и сохрани мя, грешного и недостойного, от всякой напасти, а паче от государева гнева, от всякой немилости…
В эту самую минуту, спугнув молитвенный порыв, в кабинет без зова и без стука проник правитель канцелярии. Вид у него был какой-то встрёпанный, словно бы пуганый.
— Чего тебе? — недовольно произнёс Артемий Петрович. — Сколь раз говорено было: допрежь стучи, потом гряди. Ну? Что стряслось?
— П-п-посланцы, твоя милость, — бормотнул правитель. Он был явно озадачен.
— Что ещё за посланцы?
— От известного тебе калмыцкого владельца Доржи Назара.
— По какой надобности? — И, видя, что правитель несколько не в себе, прикрикнул: — Застращали они тебя, что ли?! Язык проглотил?! Говори, ну!
— С мешком они, — с трудом выдавил правитель.
— Что ж. Небось Доржа презент жалует.
— Презент, — неожиданно хихикнул правитель. — Только дух от мешка тяжкий...
— Полно болтать-то! — рассердился Артемий Петрович.
— Ровно дохлятиной набит, — не унимался правитель.
— Чего городишь! Зови толмача да впусти их вместе с ним.
— Сам изволишь поглядеть да обонять, — торопливо проговорил чиновник и исчез за дверью.
Впрочем, странное известие это невольно заставило Артемия Петровича насторожиться. В нём было нечто смутительное. Мешок... Тяжёлый дух... От этих нехристей дождёшься и того, что какую-нибудь убоину поднесут. Обычаи у них самые дикие. Многажды имев с ними дело, он каждый раз убеждался в их непредсказуемости. Они жили по своим уставам, не имевшим ничего общего с привычными представлениями. За годы своего здесь сидения он так и не проник в них, хоть и тщился...
В ожидании Артемий Петрович стал рассеянно перебирать бумаги, лежавшие на столе. В них, впрочем, не было никакой важности: все они были доложены и резолюции накладены. Однако следовало изобразить рабочий вид. Да и сами бумаги действовали на инородцев завораживающе, ибо они бумаг не знали, а потому видели в них нечто сверхъестественное, некую магическую, колдовскую силу, обладавшую непонятной властью.