Певец «лилейной надежды» - страница 2

; и он требует, чтобы фантазия была подобна легкокрылой ласточке, беззаботно летающей по поднебесью. «Беззаботной» свободы творчества, как известно, романтики никогда не провозглашали своим идеалом.

Жуковский исповедует романтический культ одиноких героев, говорит об удалении от толпы и «суетного света». Но он «удаляется» от «суетного света» не так, как это делают настоящие романтики. Он рисует себе «суетной свет» далеко не в тех ярко отрицательных красках, в каких рисуют этот свет настоящие романтики. Он «удаляется» не потому, что чувствует себя глубоко оскорбленным несправедливостью «света» и общественных отношений, не потому, что глубоко разочаровался в людях, не потому, что считает людское общество не способным ни на малейшее развитие, не потому, что произнес смертный приговор над «цивилизацией». Его «удаление» не является, далее, результатом неравноправной «борьбы» с обществом – результатом отчаяния. Удаляясь, он не кидает в лицо «обществу» гордого вызова и пророческого обличительного слова, не уносит в своей душе чувства непримиримой вражды. И в «пустыне», куда он удаляется, его не ожидают «титанические муки».

Нет, Жуковский совершенно чужд романтического протеста против «общества». Он уходит от общества, потому что желает оградить свой душевный мир от разных суетных чувств, слишком «непрочных, слишком непродолжительных», потому что уединение «отвечает его мечтательной натуре, потому что в «уединении» и «мысли» сохраняют свободу, а чувства первоначальную живость и свежесть». Далее, он уходит от «общества» потому, что ищет отдохновения для себя, испытавши ряд мелких превратностей судьбы, переживши ряд «сердечных» неудач и «сердечных» утрат. Романтического пессимизма, обусловленного потерей веры в человеческую природу и природу человеческого общества, он не знает.

Истинная «пустыня», истинное убежище, в котором бы он мог спастись от «суетного света» ему представляется в виде «тихого, уединенного, семейного круга». Идиллия семейной кельи – идиллия, которую рисовали себе авторы «мещанских» сентиментальных драм и романов, – высший предел его мечтаний. Картины этой идиллии постоянно носятся перед его глазами, носятся даже тогда, когда он увлекается романтическим культом любви.

Признавши, вместе с истинными романтиками, за чувством любви самые широкие права литературного гражданства, воспевши в своих произведениях такой торжественный гимн любви, какого до него не знала русская литература, он не осветил некоторых сторон романтического культа любви. Таким сильным, свободным, страстным чувством, о котором говорили произведения Байрона или Виктора Гюго, но согреты его произведения. Изображения рыцарского благородства любви – вот, что усвоил он, главным образом, от романтиков[3]. Излюбленный им образ женщины – это образ женщины, прекрасной в своей простоте, женщины, сентиментально настроенной, рожденной для того, чтобы проводить жизнь мирную, «как сладкий, легкий сон», неизменной идущей по стопе строгой добродетели, не способной на бурные увлечения, женщины, не видящей цели жизни дальше назначения быть хозяйкой «тихого уединенного семейственного круга».

Последнее обстоятельство особенно дорого для Жуковского. Он постоянно упоминает о нем в своих любовных элегиях и посланиях.

Далекий от каких бы то ни было бурных и «мятежных» аффектов, Жуковский живет в области тихих, уравновешенный чувств и настроений.

Его разочарованность выливается в мечтательную меланхолию. И его меланхолия такова, что он не тяготится ею. Его меланхолия не та меланхолия, которую один классический английский поэт назвал дочерью адского пса Цербера и темной ночи, – не та, которая одушевляет романтиков и граничит с отчаянием. Напротив, свою меланхолию Жуковский считает легкой, находит в ней своеобразную прелесть. Его меланхолия не чужда даже некоторых элементов «радости».

«Меланхолия, – говорит он, – не есть ни горесть, ни радость: я назвал бы ее оттенком веселия на сердце печального, оттенком уныния на душе счастливца».[4]

Уметь реагировать на все «житейские бури» подобным чувством – есть, по его мнению, верх мудрости. Мечтательная меланхолия позволяет ему держаться золотой середины между пессимизмом и оптимизмом. В жизни – не слишком много радостей, но не должно быть слишком много горя – таковы основные выводы, к которым его привел опыт его жизни.