Певучая гора [авторский сборник] - страница 8

В последний момент сом открыл широкую, розовую, унизанную зубами пасть, и Алёше стало страшно. До чего же вместительна эта пасть — врагу не пожелаю побывать в ней! А до этого и пасти-то никакой не было. Пряталась она где-то под усами.

— Э!.. Ээ!.. Эээ!.. — перепугался Исай Никандрович и выпустил сома. Тот окатил людей брызгами и погрузился в воду.

Но тут же всплыл и принялся задумчиво перебирать плавниками, словно между ним и человеком ничего такого не было.

— Бес, а? — помотал головой Исай Никандрович, стряхивая брызги. — Как он пасть разинул, так у меня руки отнялись. Считай, Алексей, что он мой был. Наполовину у меня в лодке. Тяжёлый, конечно. Однако не в том дело, что тяжёлый, а в том, что зубов много. Бес, а? Как ты думаешь, Алексей, дело это или нет?

А сом постоял на месте и вдруг развернулся в могучем всплеске, так что лодки развело в разные стороны, и затонул.

Исай Никандрович подождал, не всплывёт ли сом, снял стёганку и, выжимая её, жаловался:

— Беда ведь, Алексей, а? Подождём, может, он опять покажется.

Алёша набрался храбрости и громко сказал:

— Не покажется он!

— Это почему же? — насторожился Исай Никандрович. — Должен.

— Обиделся он…

— «Обиделся»! — ворчал Исай Никандрович, натягивая стёганку. — Обидно ему. А мне — человеку — не обидно мокрому сидеть? Сому обидно, а мне не обидно. Да мне, может быть, в тысячу раз обиднее!

Дымились вербы. На мели плавилась некрупная рыба. Над водой затевался пар или туман. И согласно кричали лягушки:

«Зиму перезимовали! Вода потеплела! А поём-то мы как хорошо! Никому так не спеть. Если можете — попробуйте…»

Алёша не хотел ехать в пионерский лагерь.

— Не посылайте меня, — просил он родителей. — Не поеду я.

— Почему? — спрашивали родители. — Почему всё-таки?

— Неохота.

— А почему неохота?

— Не поеду я!

— А туда ехать-то не надо, — говорила мать. — Пешком можно дойти: лагерь-то рядом — в Танаевском бору.

— Чего вы меня прогоняете? — спросил Алёша и задышал часто-часто.

— Да никто тебя не прогоняет. Никто! — Мать, как маленького, взяла его на руки и удивилась: — Тяжёлый какой!

Отец, где на автобусе, а где и пешком, проводил Алёшу до самого лагеря — к дощатым домикам на поляне, где гудели ребячьи голоса.

— Дальше-то не провожай, — застеснялся Алёша и побежал по поляне, налитой, как чаша с краями, по вершины деревьев золотым воздухом.

В столовой мальчугану ударили в лицо горячие запахи. Место ему досталось рядом с Людмилой и Никитой. И не успел Алёша отдышаться, как ему принесли суп, и его Алёша съел немедленно и тарелку зачистил. А потом подали компот и котлету, от которой шёл пар. Тут бы с устатку съесть эту котлету безо всяких хитростей, да Людмила распорядилась:

— Веригин, ты вилку держи не в правой руке, а в левой.

— Так несподручно! — оправдывался Алёша. — Кабы я левша был. А я — правша… Научусь…

— Когда? — спрашивала Людмила.

— С годами, — шуткой отвечал Алёша и, не выдерживая строгого взгляда девочки, обещал: — Нынче научусь.

После обеда дети пошли купаться. Внизу, между соснами, от которых жарко пахло смолой, искрилась Кама. По тропинке, оскальзываясь на глянцевых сосновых корнях, дети спустились к реке.

— Купаться-то нельзя — рука не терпит, — пожаловался Никита. — До того холодная вода в Каме! Не верите — потрогайте воду. Перед этим холода были, и надо до-ооолго ждать, пока Кама нагреется…

— На лодочке бы прокатиться, — сказала Людмила.

— А вон она — лодочка-то! — обрадовался Никита и привёл друзей к лодке с мачтой и без вёсел. На дне её в дождевой воде плавал ковшик из берёсты.

Берестяным ковшиком дети по очереди вычерпывали воду, а она всё не кончалась, будто в днище бил родник.

Алёша нет-нет да и взглядывал на тот луговой берег. Там золотились пески. Выше краснела глина. А ещё выше зеленели тальники. Над ними, охваченные ветром, как огнём, белели серебристые ивы. Если попасть на ту сторону и пойти напрямик через луга — близко Большой бор и кордон, где отец с матерью.

— Всё! — объявил Никита и бросил ковшик на звонкое дно лодки.

Ковшик подпрыгнул.

А Никита выворотил из песка доску, ополоснул её в Каме и, улыбаясь всем широким, счастливейшим, распаренным лицом, показал доску девочке: