Пиар добра или как просрать всё (Глава 2) - страница 6

Я в юности твердо решил, что застрелюсь, если до такого позора доживу. Но я всегда точно знал, что не доживу.

Я в юности писал хорошие стихи. Стасик тоже писал. И другие мои друзья – тоже писали. Расскажу об этом потом, если будет возможность.

Почему, все-таки, все в семнадцать лет пишут стихи? Ответ прост. Гормоны. Если бы я сейчас писал хорошие стихи, я бы назвал свой сборник именно так: «Гормоны». Хорошо. Честно. Хорошо. Гормоны. Хорошее название.

Стасик Цветков, когда был юн, написал однажды вот что:

…За век такой длинный,

За русских медведей, медведей безвинных…

Хорошо это как-то – медведей безвинных. Век – длинный, это так себе, проходная строка, да и не геройская это маза – век длинный, геройская маза – век короткий. А вот «медведей безвинных» - это хорошо. Никто меня не убедит в том, что это плохо.

Сейчас я редко пишу стихи. Совсем не пишу. Но настоящий поэт – он всегда поэт, даже если стихов не пишет. Это, кстати, и отличает хорошего поэта от плохого. Плохой всю жизнь пишет стихи, как мудак, потому что он и есть мудак, потому что только мудак может всю жизнь писать стихи, как будто больше нечем заняться. Профессионально заниматься поэзией вообще могут одни пидарасы. А настоящий поэт не станет зарабатывать стихами. Потому что это позор.

Да. Я остаюсь поэтом. И всегда останусь. Разве может быть поэт – в прошлом. Я всегда думал, что поэт не может быть «в прошлом», потому что у настоящего поэта нет будущего.

Стасик уехал в Москву, в Литературный, пару лет назад. С тех пор он пару раз приезжал домой. Дома он ходил очень важный, когда виделся с нами, то есть, своими старыми друзьями, смотрел куда-то мимо и говорил:

Да. Поражаюсь, как я мог столько лет прожить в этом городе. Как тут у вас все. Провинциально все, смешно, хотя… Мило, мило.

Стасик это говорил, обычно приходя к нам, то есть, своим старым друзьям, в гости, совершив традиционный для Стасика набег на холодильник и трехчасовый заплыв в ванной.

После ванной Стасик, все еще пахнущий творогом и яйцом, выходил и устало говорил:

Там, в Москве… В поэтических кругах, где я вращаюсь… Очень модно пить хорошее вино после ванной. Есть?

Мы, то есть, старые друзья, говорили:

Вообще-то, есть на балконе немного вина, домашнее, правда, в банке трехлитровой.

Смешная тара! – устало вздыхал Стасик. – В трехлитровой банке – так в трехлитровой банке. Неси, и в холодильнике есть сыр, я видел.

Затем Стасик довольно быстро выпивал всю банку вина, съедал весь сыр, и, икая, говорил:

А все-таки тут у вас. Ик. Ик. Мило.

В общем, Стасик был двойственный человек. Было в нем много противного. Но я к этому терпимо относился. Потому что мне нравилась строка «медведей безвинных», которую написал Стасик, а я считал, что раз уж человек – поэт, он может себе позволить любые изъяны, поэт ведь – не ангел, потому что поэт-ангел – это либо Блок, но такой рождается раз в тысячу лет, и тысяча лет еще не прошла, либо просто пидарас какой-то.

Когда я приехал к Стасику, я сразу спросил у него:

Ну, как тут? Как тут, ну, вообще? С литературой?

Стасик сказал:

Закрутки привез?

Закрутки – это всевозможные соленья и варенья, которые делала моя бабушка. Она очень вкусно готовила. Стасик и раньше, приходя ко мне в гости, пытался совершить набег на закрутки бабушки, мотивируя это тем, что закрутки ему нужны, чтобы также лить их себе на череп, для его омолаживания. Но мама при появлении Стасика прятала закрутки.

Но теперь я привез в Москву пару банок закруток, мне дала их мама, с расчетом, что я продержусь на них месяц, а за это время ко мне в Москве придет признание. Мама строго мне наказала, чтобы я не показывал закрутки Стасику.

Но я не выдержал и признался:

Привез.

Давай! – сказал Стасик.

Стасик забрал все закрутки, часть из них куда-то унес, сказав, что отдаст их мне потом, не сегодня. А часть Стасик при мне съел.

Наевшись, Стасик икнул и сказал:

Молодец, что сразу ко мне. Хорошо, что закрутки привез. А то я голодаю тут.

Голодаешь? – ахнул я. – Стипендию не платят?

Платят. Повышенную. – ответил Стасик.

А, - обрадовался я, поняв, в чем дело. – Бухаешь, да?