Пилюли счастья - страница 42

Он решительно подымается, но не для того, чтобы уйти, — вновь направляется к стойке и возвращается с еще одной точно такой же жестянкой. И опять морщится.

Я избираю порассуждать на общие темы и удалиться на максимально безопасное расстояние от мытья вагонов.

— Люди знающие утверждают, что израильское «Макаби» лучше здешнего пива, — сообщаю я просто так, индифферентно, ради общей информации.

— Не смею спорить. Собственного мнения не составил, поскольку не имел счастья отпробовать вашего «Макаби», но готов поверить — такой гадости, как здешнее, это поискать! — и в подтверждение своих слов с презрением щелкает ногтем по опустевшей жестянке, так что та со звоном скатывается на пол и отпрыгивает под цветочный вазон.

Девушка за стойкой провожает ее полет недоуменным взглядом и, захватив щетку, тотчас направляется исправить непорядок. Выуживает беглянку из укрытия и отправляет в мусорный бачок.

— А кто же это, позвольте полюбопытствовать, числится у вас в знающих людях? — интересуется Пятиведерников.

— Юркевич, например, и жена его Дарья Фабрикант. Тоже, между прочим, бывшие ленинградцы.

— И беглые израильтяне, — дополняет он. — По их отзыву, так страшнее Израиля и места нет.

— Вот видите, а к пиву все же сохранили сентимент.

— Не верю! — восклицает мой собеседник. — За Юркевича не ручаюсь, но Фабрикант уж точно к пиву отношения не имеет — ни к здешнему, ни к тамошнему. Кроме родниковой воды, ничего не употребляет, ханжа чертова. Так что ваши сведения, уважаемая, мягко выражаясь, не соответствуют. Юркевич, скотина, захватил редактуру Русского библейского словаря тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Вся эта так называемая редактура сводится к тому, что заменяет, глухарь, традиционные библейские имена на теперешние ивритские: вместо Моисея получаем Моше. И нацеживает за сей ценный труд по две тысячи в месяц. Да еще приписывает рабочие часы — сверхурочные. Меня бы к такой кормушке на версту не подпустили!

— Откуда же вам все это сделалось известно? — поражаюсь я. — Такие подробности — и сколько получает, и что приписывает…

— Шила в мешке не утаишь. Тут все известно. А мы, питерские, особо дотошные. Любим докопаться до сути. И почему бы не порадоваться достижениям ближнего? Вы это, верно, по себе знаете.

— Нет, честно сказать, не замечала за собой такого качества. Чужие достатки считать — только расстраиваться.

— Да нет, не подумайте, я не завистлив. И не корыстен. Готов удовольствоваться малым. Лишь бы это малое было. Мое кредо: работать как можно меньше и хуже, но чтобы сей рабский труд покрывал первичные потребности. Сил больше нет жить в этой позорной, чудовищной зависимости от вашей драгоценной приятельницы! — Он роняет голову на грудь, застывает на минуту в этой горестной позе, потом ерошит пятерней густую русую шевелюру и опять откидывается на стуле. — Я и в лагере не попадал в такие тиски. Если бы знал наперед, лучше бы сдох в Италии. А послушался бы, болван, родной матери, остался бы в Питере, так и вовсе горя не ведал бы…

— Вы имеете в виду советскую власть?

— Да нет, собственную родительницу. Она женщина простая, но верно предупреждала: на чужбине и мед горек… Чего мне не хватало? Сидел бы себе тихо, скромно, не высовывался, не высказывался. Питер — дивный город: сколько котельных, и в каждой требуется оператор, специалист, управляющий отопительным процессом!.. В тепле, в почете. Какое блаженство!

— Мы с вами родились в разных Ленинградах, — замечаю я. — Вы лет на пять моложе — послевоенного выпуска. Совсем другое поколение…

— Как же, как же — понимаю: древние аристократические корни, близость к Серебряному веку! — подхватывает он. — Котельная — фи! — какое падение, несовместимо! Ничего, мы купцы, черная косточка. Полукупцы, полуразночинцы. А я, знаете, и не родился вовсе в вашей Северной Пальмире, меня в готовом виде завезли. Блокаднички-то все перемерли, пришлось восполнять недостачу. За счет ближней провинции и восполняли. Велика Россия, и отступать есть куда! На том и стоим — во все века. Петр Первый, первейший наш самодержец, воспетый первым поэтом России и еще целой сворой придворных шавок, загубил на всяких своих затеях треть подневольного населения, и что? А ничего, обошлись, восполнили!.. Есть откуда черпать людские резервы. Так и повелось: черпают — и за борт, на свалку! К свиньям собачьим, в выгребную яму! А чего — бабы небось еще нарожают.