Пир на заре - страница 7

Тень облака ушла. А осины все наливают воздух осторожным гранитным рокотом, теряя на ветру пылающие круглые листья.

Я здесь вспоминаю о далеких краях. А там, на гигантах Тянь-Шаня или в лиловых ущельях Камчатки, я стану вспоминать об этих холмах, об их золотых перелесках. Ведь так воскрешаем мы страны прошлого в необъятных просторах нашего сердца.

Так все шире и богаче становится Родина, так все счастливее и больнее залегает она в сердце человека.

Леса редеют. Листва тихо садится в траву. Теперь уже не только небо — дальние пашни, угоры, деревеньки проглядываются.

Но листва еще есть.

Вчера солнце садилось и село за облако. Облако стало красным, оно углищем зарделось по ту сторону леса.

За огородами лен колотили. Когда одна из женщин случайно обернулась, то не разобрала и закричала:

«Бабоньки, лес-то горит!»

По сжатым нивам, по убранным полям бродить коням теперь привольно. И ночью и в полдень, в туман и в дождь ходят они без присмотра, жиреют, сила гудит в них.

Ржут кони, словно мальчишки, гоняют друг друга, взбрыкивают, и ржанье — хвастливое, дикое. Будто и нет человека для них.

Но стоит ночью в стогу задремать да проснуться среди тьмы, и слышишь: кони собрались к тебе и тихо гуляют по травам, а иной даже стоит возле самого стога и, может быть, спит, и слышно, как во сне перебирает ушами.

Прохор пасет коров. Ходит, ходит вокруг стада, прислушивается. Встанет, смотрит внимательно вдаль. Тучи низкие, длинные, бегут быстро. И какой-то голос под ними бродит. То окликнет или шепнет чего-то, то просто раздастся вдали. Пустые поля и леса охотно принимают голос тот.

Прохор потопчется, покрутит головой да опять ходит ворчливо: «Старика, старика-то дурить, эк негоже».

В эти дни все оглядываются.

Едет молоковоз, гремит бидонами, но вдруг остановит коней и долго вслушивается в лес придорожный: то ли падает лист, то ли ходит кто.

Копают в поле картошку. Разогнутся вдруг, долго смотрят вдаль или в небо: никак журавли, да не видать чего-то.

Да и сам ты оглядываешься то и дело, знаешь почему и все же оглядываешься.

Перед краем лесного оврага неожиданно меня встретил олень. Он двигался глубоко внизу навстречу овражному ветру, и над оврагом видны были только рога. Рога были тонкие, вычерченные с певучей плавностью почти прямых линий, так обязательных для всякого благородного оленя. Но на концах рогов колыхались тончайшие и узорные пластины пламени. Пламя покачивалось в такт шагу и в размер полета ветра.

И, лишь очнувшись от минутного ошеломления, сумел я понять, что вижу обычный клен, клен старый, стройный, пообдутый ветрами. Теперь, как вспомнишь про него да про другие клены глухоманей, так и чудится, будто замерли по осенним лесам золотые олени.

Прошла по листве мокрая гулкая буря, над лесной дорогой нашей разомкнулись деревья. В осиннике стало светло, и в лужах теперь стоит небо.

Замрешь на берегу лужи, словно скала в небесах тебя держит, а внизу — сине, ясно, да глянешь, и гуси плывут в небесах под ногами. Голова даже кружится. И кажется, летишь.

На что конь, и тот порой забудется и упрется перед лужей, глядит под ноги в небо бешеными глазами, словно в пропасть.

Сквозь безветрие лесов пришел еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.

«Услышал», — подумалось мне о нем.

Лист осторожно лег вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. «И я услышал», — подумалось мне о себе под темной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого кленом и липой.

И я услышал.

Те самые листья, которые так недавно шумели высоко под облаками, теперь летят ко мне под окно.

— Куда вы летите?

Они толпятся у завалины торопливой золотой стаей. Они силятся поведать мне что-то. Но я не понимаю речей их.

— О чем вы?

Тогда они летят к малышу Гельке, который сидит посреди дороги и возводит из пыли какие-то лиловые города.

Они окружают его. Они вспархивают ему на локти и на плечи. Он улыбается им, он подбрасывает их, он их ловит. Он ни о чем их не спрашивает. Они ничего ему не говорят.