Пир у золотого линя - страница 20
— Босиком долго не проходишь, — охлаждает мой пыл мать. Но я не унимаюсь.
— А знаешь, мама, Юшка обещал клумпы выстрогать.
— Как отец? Все так же, говоришь. С лекарством-то ничего не вышло…
Мать говорит тихо, время от времени проводя языком по иссохшим губам. Только сейчас я замечаю, как она устала. Сгорбившись, она медленно шлепает босыми ногами по склизкой дорожной глине и тяжело дышит.
— Мама, ты бы пароходом вернулась.
— Пол-лита — большие деньги, детка. Ох, большие. Не по карману нам пароходы.
Прямо у реки, в беспорядке разбросанная в небольшой ложбине, лежит, утопая в гуще деревьев, наша деревня.
Мы входим в избу уже когда начинает темнеть. Я достаю керосиновую лампу и зажигаю ее. До чего хорошо, до чего радостно на душе — я выкручиваю фитиль как можно выше и, пристроившись поближе к свету, примеряю новые штаны.
— Йонас, приверни фитиль. Керосин кончается, — напоминает отец.
Тусклая коптилка дает жидкий круг света, с трудом можно разглядеть только внутренность избы. В углу свалена спутанная сеть, дальше — стол, а у стены, поближе к печи, кровать, где лежит отец, совсем худой. Мама, присев на край кровати, прикладывает одну руку ко лбу больного, другой оправляет постель.
— Ну-ка, покажи отцу обновку, — зовет она меня.
Отец выпрастывает жилистую трясущуюся руку. Берет штаны и некоторое время внимательно их разглядывает. Он всегда так делает, когда мать что-нибудь купит. И всегда ворчит, что можно было бы обойтись и без того. Но на этот раз он молчит.
— Лекарства не достала? — спрашивает он, отдавая штаны.
— У меня голова кругом идет, не знаю, как и быть. Парнишка в школу просится… Не голышом же идти…
В избе тихо. Мать закрывает лицо руками. У отца на лбу еще глубже залегают морщины, а обросшее колючей щетиной лицо словно каменеет. Несколько раз глотнув воздуха, он медленно выговаривает:
— Ну, чего ты… хорошие штаны, совсем хорошие…
Ночью я сплю тревожно. Кто-то назойливо звонит в колокольчик и зовет: «Йонук, Йонук». Я вскакиваю. В избе темно, как в подвале. Прислушиваюсь и различаю посапывание отца. А так ничего, тихо. Значит, приснилось. Но только начинаю снова засыпать, как все повторяется сначала. Наконец под утро сон меня одолевает. Но на этот раз я действительно слышу голос. Открываю глаза.
— Вставай, щепок надо наколоть, — тормошит меня мать.
Я поспешно натягиваю штаны. Теперь уже никто в школе не станет смеяться надо мной. Все увидят новые штаны!
— Старые надевай. В школу можешь не спешить — зазимок выпал, — говорит мать.
Сам не чувствую, как я оказываюсь у окна. Вокруг — словно белое покрывало расстелили. Ивы во дворе покрыты инеем, их листья от мороза почернели и свернулись. Река — и та потемнела и выглядит такой студеной, грозной.
— Все равно пойду, — упрямо твержу я.
Мать переводит взгляд на отца — его слово всегда решает все.
— Босиком в такой мороз? Хватит и того, что меня болезнь треплет. Ни шагу из избы.
— Ты же сам обещал… Я и так отстал…
Отец приподнимается на постели и устремляет на меня взгляд.
— Чего надрываешься? Сам видишь, как со мной вышло… Чего доброго, за хозяина останешься… А жить как станешь? Уже не малое дитя, мог бы подумать…
Отец впервые заговорил со мной так. Болезнь съедала его, как огонь свечу, и он поддался, пустился, как обломок льдины, по течению…
— Будь на то моя воля, привязал бы камень на шею да и на дно, — говорит он, отворачиваясь к стене.
— Отец, отец! — стонет мать.
Я вцепляюсь в материнский передник. Она прижимает меня к себе и ласково, как умеют только матери, гладит по голове.
— Полно, полно, дурачок, — шепчет она. — Вот принесет Юшка клумпы, тогда посмотрим.
Юшка появляется у нас в избе под вечер следующего дня. После торжественного приветствия он ставит посреди избы прямо на пол клумпы.
— Примеряй, Йонас. Побольше сделал, чтобы нога с портянкой вошла. А уж скоблил, полировал, мозоли натер…
Клумпы и впрямь отличные. Юшка выбрал для них хорошо просушенную ольху, и они такие легкие, что я не чую их на ногах. Обиты они жесткой кожей, а кругом идет медная проволока. Пока я любуюсь клумпами, Юшка улыбается и, уловив момент, подмигивает мне.