Писательская рота - страница 4

Теперь, когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что никогда ни до того, ни после не окружало меня такое количество сердечных, отзывчивых, доброжелательных людей, попросту говоря — настоящих товарищей.

Наверно, на самом деле это заблуждение и процент хороших людей, представленных в нашей роте, был такой же, как и в любом другом подобном коллективе. Наверно, во второй роте, где писателей было поменьше (кроме уже упомянутых, помню Степана Злобина, Сергея Острового, Ивана Молчанова, Павла Железнова, Бориса Вакса, Самуила Росина, Андрея Жучкова, Владимира Тренина, Евгения Сикара), тоже сразу установился этот же дух товарищества и взаимовыручки.

Помню, как во время длительного ночного марша по темным лесным дорогам, когда все изнемогали от духоты, пыли, бессонницы, непосильной тяжести снаряжения и амуниции, да к тому же еще наш батальонный начальник штаба сбился с пути и привел нас в ту же деревню, из которой мы несколько часов назад вышли, только с другого конца, — помню, как я в тот раз стал засыпать на ходу. Я еще шел, но сознание уже не участвовало в этом процессе, и ноги продолжали шагать сами по себе, выписывая немыслимые вензеля. Вот тут-то и разбудил меня Фраерман, оказывается, давно наблюдавший за мной. Я немного знал его еще до войны — мы познакомились после того, как я напечатал в "Правде" восторженную рецензию на его "Дикую собаку Динго". Но сейчас дело было не в этом.

— Борис Михайлович, — обратился он ко мне тихо, так, чтобы не слышали другие, — давайте я понесу ваш сидор. Для меня это дело привычное…

Сидором, чего многие теперь, наверное, уже не знают, почему — то назывался тогда вещевой мешок.

Желая мне помочь, Фраерман не случайно завел речь именно о сидоре. Он — то понимал, что многие из нас по неопытности несут за спиной вещевые мешки непомерной, никак не уставной тяжести. Ведь каждый, словно мы сговорились, уходя на фронт, прихватил с собой по нескольку книг. Вася Кудашев, близкий друг Шолохова, нес весь "Тихий Дон", надеясь заново перечитать его целиком вместе с заключительным, недавно вышедшим четвертым томом. Примерно так же Сергей Кирьянов (некоторое время он был политруком нашей роты) рассчитывал перечитать "Последнего из удэге" своего старшего товарища (еще по РАППу) Фадеева.

Помню, как мы обманывали сами себя, перекладывая любимые книги из сидора в сумку противогаза, как будто эта операция могла облегчить тяжесть ноши. Помню, как обливалось кровью мое сердце заядлого библиофила, когда на одном из привалов Данин нашел в себе решимость расстаться сразу с тремя книгами и сохранил только томик Хлебникова. Да и вообще в первые дни на местах наших привалов неизменно оставалось по нескольку книг: вынужденные довести до минимума свой воинский груз, вопреки непреодолимому стремлению избавиться от лишней тяжести за спиной мы все-таки оставляли в мешке печатное слово, уже преимущественно стихи.

Никогда не унывающий и бесконечно участливый Фраерман, который в годы гражданской войны партизанил на Дальнем Востоке, поражал всех своей походной тренированностью. И хотя я скрепя сердце не воспользовался его предложением, он скоро уже шагал с двумя вещевыми мешками — кто-то не устоял перед соблазном переложить на него часть своего груза.

Дух солидарности и взаимопомощи как-то сразу воцарился в нашей роте, объединив литераторов и представителей других профессий в одно целое. Тут следует заметить, что наша рота хотя и вошла в историю войны как писательская, но целиком таковой не была.

Однако литераторы и люди иных интеллигентных профессий в ней действительно преобладали, что, кстати сказать, на первых порах не раз повергало нашего молодого ротного командира, только что выпущенного из училища лейтенанта, в состояние, близкое к отчаянию.

На одной из первых утренних поверок он прошелся вдоль строя, с надеждой вглядываясь в наши лица, и бодро скомандовал:

— Землекопы, три шага вперед!

Ни в первой, ни во второй шеренге никто не двинулся с места, — Плотники, три шага вперед! — уже не так лихо скомандовал лейтенант.

Снова никакого эффекта.

— Повара, три шага вперед! — стараясь скрыть свое презрение к такого рода публике, попавшей под его начало, и уже не надеясь на успех, произнес обескураженный лейтенант.