Пишите письма - страница 38
Альпинист в кругу спокойных людей — завоеватель и воин. Ибо альпинизм прежде всего битва. Битва с горами и с самим собой.
Если любовь к простору есть любовь к отсутствию препятствий, то есть бесформенность, то альпинизм — страсть к препятствию — есть страсть к контурам вещей. Каждый альпинист, в сущности, скульптор данной горной формы (которую он еще раз создает — подтверждает — всем телом) […] здесь позваны на борьбу новые участки тела человека: локоть, плечо, колено, сустав, топорик. Альпинист — тот, кто каждую секунду живет всем телом, а по-другому вообще не живет. Поэтому уродства у альпиниста просто не может быть. Красота, как известно, есть крайняя чистота данной формы. Здесь, как и в акробатике, все ясно и чисто. Сделано нехорошо — смерть. И даже в последнее мгновение — он статуя собственного падения».
Косоуров вышел из-за шкафа, курил, слушал.
— «Мать Николая Гронского — скульптор, так что его альпинизм можно истолковать и наследственностью».
— Абалаков был любимый ученик Мухиной…
— Вот-вот. Слушайте дальше.
— Гронский писал Цветаевой, она цитирует, в одном из писем: «Когда я жил прошлое лето в горах (первый месяц совсем один), говорил сам с собой по-русски, громко читал Ваши стихи в горных цирках и слушал — иногда шестикратное — эхо, я и не подозревал, какие Иерихоны у меня в горле…»
«Когда я говорю, — пишет далее Цветаева, — об альпинизме и альпинисте, я говорю именно об этом одиноком полудухе, полузвере, что ест снег и заставляет эхо шестикратно откликаться».
— Гронский погиб в метро, — сказал Косоуров.
— Да, в метро, в двадцать пять лет, нелепо, несчастный случай. Вот как об этом говорит Цветаева, слушайте, — а потом я вам статью отдам, сами целиком прочтете: «Есть в этой смерти подозрительная подмена ценностей, некая намеренная — злонамеренная — ошибка завершающего рукопись редактора, словно жизнь, не решаясь на открытое противодействие судьбе автора, сделала то, что могла — изуродованием его текста. Так редактор, слегка только переставив слова фразы, так глупый слуга или неверный друг, излагая наши слова — своими, превращает их в ложь.
Есть в этой смерти, наряду с ее физической жутью, та же нарочитая, своевольная фатальность… та же нарочитая уродливость…»
В дверь стучали.
Наумов быстрехонько водворил эмигрантское издание на книжную полку.
Вошла соседка в бигуди, поведала Наумову, что график дежурств изменился и теперь дóлжно ему мыть уборную не в среду, а в субботу, и вышла.
Достав книгу с полки, Наумов не стал дочитывать потерянное предложение, а прочитал только четверостишие Гронского и отдал мне книгу.
— Что такое «шестисвист»?
— Там написано, прочтете. Альпийский SOS, сигнал бедствия.
Спрятав книжку в почтовую суму свою, я сказала Косоурову:
— Видела вас сегодня ночью на мосту через канал Грибоедова в переулке Гривцова. Вы шли в Географическое общество. «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту».
— Путями Раскольникова ходите, господа, — заметил Наумов.
— Это был сорок восьмой год.
— Я действительно шел в сорок восьмом году весной в Географическое общество на Демидовом, чтобы услышать абалаковский доклад.
— Я видела вас обоих.
— Я ведь вам про это не рассказывал.
— Нет. Мне в то время было пять лет. И я еще не села в Транссибирский экспресс.
— Неужели это у вас после «лифта»?
— А не после барокамеры?
— Репетируете диалог из пьесы Ионеско? — поинтересовался Наумов. — Из какой?
— «В ожидании Годо», — отвечала я.
— Годо сегодня не придет, — сказал Наумов. — Сегодня ветер, он змея запускает.
Идучи с запрещенной книгою в сумке, отводила я глаза от каждого милиционера, как карманница; впрочем, они, должно быть, с веселой честностью старательно глядят в лицо всем и каждому, в полном обаянии мило улыбаясь.
— Приличному человеку, — сказал мне через пять лет двадцатилетний друг мой Володя М., — обаяние вовсе ни к чему, оно жуликам необходимо.
Не раз я эти слова потом вспоминала.
Одна из институтских сокурсниц поймала меня перед галереей Молодежного зала у лоджий Рафаэля.