Письма: Николай Эрдман. Ангелина Степанова, 1928-1935 гг. - страница 9

Сегодня пятьдесят два градуса, хозяйка моя поехала на Енисей полоскать белье — вот как здесь относятся к морозам. Сейчас она вернулась и, прыгая у печки, рассказывает, что у проруби, кроме нее, никого не было. Стало быть, я живу у самой храброй хозяйки в городе. Буду самым храбрым жильцом и понесу письмо на почту.

Твои открытки делаются все грустней и грустней, и я начинаю бояться за Твой портрет. Пришли мне с него фотографию, как только он будет окончен, и если я найду на Твоем лице хоть одну новую морщинку, я заставлю Тебя начинать все сначала и позировать Вильямсу.

Очень рад, что отец Твой совсем поправился. Что с Мишей? Надеюсь, что он встречал Новый год в кругу друзей. Вчера получил письмо от Рыжика. Мое шло к нему десять дней. Его ко мне — восемнадцать.

Целую Тебя, радость моя. Не печалься, не плачь, не грусти, поменьше слушайся Сахновского и побольше себя, не беспокойся обо мне и не заставляй беспокоиться о себе свою мать — ешь, толстей, пой по утрам и будь такой же светлой и радостной, как твоя новая комната.

Николай. 1/1-34 г.

Москва,

проезд Художественного театра,

Художественный театр Союза ССР им.Горького,

Ангелине Осиповне Степановой.

10 янв. 34 г.

Завтра, в три часа дня, я должен получить на авиабазе Твое письмо и посылку. В записке, которую мне передали сегодня, сказано, что я могу отправить Тебе ответ с ближайшим аэропланом, но не позднее десятого января, так как Твой знакомый уезжает в Москву. Завтра будет 11-е. Неужели мне опять не повезет, и это письмо не попадет в Твои руки. Однажды я уже посылал Тебе письмо по почте, но катер, на котором его везли, сгорел, и от письма остался один пепел, который вдобавок еще и утонул. Хорошая моя, до сегодняшнего дня я не получил от Тебя ни одной строчки, кроме нескольких телеграмм. Я до сих пор не могу найти объяснений происходящему. Хотя и ломаю над этим голову с утра до вечера. Подумать только — Твоя последняя открытка была от 25-го декабря. О судьбе своих писем я тоже ничего не знаю. Пропадают ли они все, как Твои ко мне, или какая-нибудь часть из них все-таки до Тебя доходит?

Возможно, что завтра многое разъяснится, и я найду кое-какие объяснения в Твоем письме, но я боюсь, что могу не успеть написать Тебе ответа на авиабазе (все будет зависеть от самолета), и поэтому пишу сейчас о том, чем я мучился все это время и мучаюсь еще сегодня.

При всем своем равнодушии и любви к людям, чувствую, что никогда не сумею простить этой обиды, и надеюсь, что когда-нибудь утаю, кому я ею обязан.

Новый год встречал около радио. В четыре часа слушал Москву и думал о Трехпрудном переулке. Тщетно ищу в газетах информации о Худ. театре, чтобы понять, чем Ты сейчас занята. Как Тебе работается, милая? Когда выпускается «Мольер»? Что с «Чайкой»? Неужели Шекспир будет сыгран Тобой только в Енисейске? Несколько дней стояли порядочные морозы — около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я не досчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевертывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слезы. Твое замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей.

Три дня был принужден подбрасываться к знакомым, как рождественский мальчик. Сегодня мне вставили стекла, я опять у себя, но в комнате еще очень холодно. Не сердись поэтому, Худыра, что в этом письме так много слов и так мало толку.

Не считая битья окон, жизнь моя не знает событий. Возлагаю маленькую надежду на Пасху. Даст Бог, вместо окна мне разобьют голову. Но Пасха еще далеко, и пока вокруг меня та же тишь, скука и благополучие.

Живу я хорошо, — здоров, сыт. О работе лучше не говорить. Если бы я был певец, я мог бы сказать, что потерял голос, но я все больше и больше сомневаюсь, что он у меня когда-нибудь был. Это обстоятельство примиряет меня с Енисейском и заставляет с ужасом думать о Москве. Попробовал было удивлять окружающих тем, чем некогда удивлял Тебя в чудесном буфете «Весна», недалеко от «Южной» гостиницы, но даже и это пришлось бросить: пожалел Н.Р. — моего единственного собутыльника.