Письма туда и обратно - страница 4

Слышу твой голос: стоило ехать за тридевять земель, чтобы встретиться с учетчицей Н.! Но ты же умница и можешь понять, чего я хочу. В Алма-Ате мы были несвободны. Моя мать… скорый приезд твоих зарубежных родителей… старые знакомые… все это грозит неизбежной бытовой рутиной. Говорю это, рискуя вновь поссориться с тобой, как перед отъездом. Не люблю, когда у тебя злые глаза, но больше всего боюсь твоих слез. В аэропорту ты плакала, и я чувствовал себя последним подонком.

Кстати, о твоем звонке. С тобой разговаривала, как выяснилось, та самая Зина, которую я опрометчиво собирался угостить шоколадкой. Твое письмо на криминалистический анализ я ей, естественно, не отдал, шоколадку сжевал сам и, кроме того, весьма сурово выговорил за то, что не поставила в известность о твоем звонке.

Подбросил полешко в печку и продолжаю. Сегодня меня вызвал мой шеф Федор Кузьмич, человек угрюмый и малоразговорчивый. Он сообщил, что в районе фактории Кербо найден труп охотника. «Надо лететь, разобраться», — сказал он мне. Я сделал вид, что такие дела для меня не в новинку, и отвечал хладнокровно и отстраненно: «Надо так надо». Итак, завтра я вылетаю в Кербо, Наташа. Наша переписка на время, возможно, прервется.

Привет Стасу и Баратынским. Я смертельно люблю тебя, Наташа.

Далекий, милый Димка! Пришло твое письмо — обрадовало и огорчило. Мало тебе такой глухомани, как Т. Теперь ты летишь в какое-то Кербо, куда, наверно, и телеграммы не доходят. Надеюсь, долго там не задержишься и будешь осторожен.

Из местных новостей главная — день рождения Стаса. Вечерника у него была многолюдной. Кроме Баратынских и меня пришли незамужние программистки, женатые, но в основном без жен, коллеги Стаса по институту — в общем, гостей набралось порядочно. Было много музыки, много еды и питья, но мне не удалось развеселиться, Диме, да и Стасу, по-моему, тоже. Ему исполнилось двадцать семь. Поверить в это трудно. Толстый, уже с одышкой, со своей старообрядческой бородой и вечным пеплом в ней, он восседал, как мрачный патриарх, вокруг которого резвятся внучата. Как ты его называл? «Национальное достояние?» Я ему напомнила эти слова, чтобы ободрить. Он соизволил усмехнуться: да, он национальное достояние, верно, и это понимают все, кроме его жены Нины, урожденной Семеновой. Она заставляет его — подумать только — выносить мусорные ведра, выслушивать содержание телесериалов и ходить в магазин за хлебом — подумать только! С некоторых пор ему стало ясно, что он женился на телевизоре и вязальных спицах.

Юля Баратынская не выпила за весь вечер ни капли. В ее положении это понятно, но почему, как ты думаешь, не пригубила вина я? Потому, глупый Димка, что ждала с нетерпением и отчаянием, когда же раздастся стук в дверь и войдет Михайлов. Серьезно, Дима! Я вообразила, что вдруг свершится чудо: тебе дадут командировку или ты возьмешь отпуск без содержания и спустишься с небес, словно ангел-хранитель! Но чуда не произошло, и я просидела в кресле, как сыч, искурив чуть не пачку сигарет. Нет, не танцевала! Даже Льву отказала, а он был неотразим со своими усиками сердцееда и покорил всех программисток Стаса. Что ж говорить о других претендентах! Я испепеляла их взглядом, как фурия, и они превращались в прах, в ничто.

А потом опять бессонная ночь и мысли о тебе.

Будь осторожен, пожалуйста. Целую. Твоя Наталья.

Здравствуй, алмаатинка! Взгляни на карту Сибири. Найди Красноярск и направляйся прямиком на север, вплоть до Полярного круга. Нет, ты заехала выше, чем следует: хребет Путорана — это уже территория Таймыра. А я нахожусь в верховьях Вилюя, почти на стыке с Якутией. Самой фактории на твоей карте нет. Ее можно найти разве только на пилотском планшете летчика Вычужанина, который способен посадить свой АН-2 на короткую, как аппендикс, галечную отмель, засыпанную снегом.

Сама фактория на высоком берегу. Два десятка бревенчатых домов; рядом с ними островерхие чумы (летние жилища). Одна-единственная улица; чуть в стороне длинное здание школы-интерната и контора отделения совхоза «Красный маяк» с флагом над крылечком. Тайга рядом. Около фактории она изрядно прорежена пилами и топорами. Ветра нет; ледяная немота, и ее, кажется, не нарушает ни лай собак, ни треск движка. Прямые, неподвижные дымы из труб; неизменные поленницы около домов; столбы без фонарей с оледенелыми проводами — и надо всем этим низкое, быстро тускнеющее небо.