Письма в Небеса - страница 15

Как хорошо!..

Просто хорошо: не хочется рассуждать о теории стихосложения, о рифмах, ритмах и аллитерациях, — хочется просто слушать и думать: «Как хорошо!..» Задето в душе что-то тысячелетне-русское, что-то идущее от самых древних корней, от самых дальних праотцев… Что-то тревожит больше, чем стихотворная ткань, чем даже использованные образы (утро, туман, река, тишина…). Возможно, дело в музыке слов — или не в ней только?..

Стихи-то Никитина — хоть строчку из них вы наверняка помните. Их в школе учат до сих пор.

В полдень дождь перестал

И, что белый пушок,

На осеннюю грязь

Начал падать снежок…

Здравствуй, гостья-зима,

Просим милости к нам!..

И песни его до сих пор поют: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»

А если вы ничего не знаете о жизни Ивана Саввича, то я вам расскажу.

Отец его Савва Никитин был человеком небезызвестным в городе Воронеже. Причём известен он был своим буйным, скандальным норовом, шумным пьянством — и всё это в сочетании с определённой образованностью и деловой хваткой. Имел свечной заводик, дом и лавку на бойком месте. Процветал. Потом от пьянки разорился, но и то не вчистую: ещё хватило денег на то, чтобы купить постоялый двор — доход не велик, да надёжен. Впрочем, заботы о постоялом дворе легли на плечи молодого Ивана Саввича. Отец совсем запил, мать последовала его примеру, и сыну пришлось бросить Воронежскую семинарию и днями напролёт тянуть «семейный бизнес», решать с кухаркой, в каком горшке варить для постояльцев горох, а в каком — щи; и так далее… Зато по ночам для Ивана Саввича начиналась другая жизнь: не обращая внимания на дневную усталость, он садился за книгу — изучал английский, немецкий, французский, читал Шекспира, Шиллера, Гёте, часами обдумывал прочитанное… До самого утра, а утром опять: горох, щи, лошади, налоги… И конечно, писал сам. «Но в тишине, но в тайне!..» Сам себя стыдился: куда, мол, лезу со свиным рылом в калашный ряд? Пять лет писал «в стол», потом решился послать свои опыты в местный воронежский журнал. Послал — анонимно. Не приняли. Ещё пять лет писал «в стол». Снова послал в журнал, на этот раз за своей подписью и с сопроводительным письмом, которое начиналось: «Я — местный мещанин…» Было ему тогда 29 лет.

И на этот раз повезло. Нашлись люди со вкусом, которые услышали в его стихах эту особую, несказанную, русскую музыку, и стал Никитин воронежской знаменитостью. Стали его опекать местные интеллигенты: радикалы призывали писать о бедствиях народных, консерваторы — о природе и о Божественном. А Никитин не был ни радикалом, ни консерватором. Он просто писал о том, что волновало его душу: природа — значит, природа, тяжкая жизнь крестьян — значит, тяжкая жизнь крестьян. Он был нормальным живым человеком, стихийным русским националистом: по-детски чисто и несомненно верил в Бога — и писал о Боге; любил русскую природу — и писал о русской природе; душевно сострадал униженным и оскорблённым, благоговел перед мощью и высотой России — и все эти чувства переливал в стихи.

Под большим шатром

Голубых небес —

Вижу — даль степей

Зеленеется.

И на гранях их,

Выше тёмных туч,

Цепи гор стоят

Великанами.

По степям в моря

Реки катятся,

И лежат пути

Во все стороны…

Широко ты, Русь,

По лицу земли

В красе царственной

Развернулася!..

Уж и есть за что,

Русь могучая,

Полюбить тебя,

Назвать матерью,

Стать за честь твою

Против недруга,

За тебя в нужде

Сложить голову!

Дошла его слава до Петербурга. И в столице нашлись люди, способные оценить этот своеобразный талант. Граф Дмитрий Толстой издал книгу Никитина и даже представил её высочайшим особам, и даже сумел убедить высочайших особ, что эти самодельные воронежские вирши — большая русская поэзия. В результате Иван Саввич получил из монаршей руки некие «драгоценные подарки» — и вскоре сумел развязаться с постоялым двором и купить себе книжный магазин.

Как он ликовал! Как он гордился своим новым делом! Как сумел развернуть свою книжную торговлю! И более того: сделал магазин центром общественной и культурной жизни Воронежа. Кажется, достигнуто земное счастье…