Письмо из 1920 года - страница 3

А теперь, через несколько лет, мы опять встретились, на этой безобразной и скучной станции. Мы ехали из Сараева на одном и том же поезде, но не знали этого и только сейчас увидели друг друга; а теперь ждём белградский поезд, прибывающий неизвестно когда.

В нескольких словах мы рассказали друг другу, как прожили военные годы. Уже в первый год войны он уже завершил учёбу, а затем служил врачом в боснийских полках, побывав чуть ли не на всех австрийских фронтах. Во время войны его отец умер от сыпного тифа, а мать покинула Сараево и переселилась в Триест к своим родственникам. Макс провёл несколько последних месяцев в Сараеве, так как ему нужно было привести в порядок свои вещи. По соглашению с матерью он продал тот отцовский дом на берегу Миляцки и большую часть вещей. Сейчас он едет в Триест к матери, а оттуда собирается ехать дальше, в Аргентину, а может, и в Боливию. Он не заявляет об этом открыто, но видно, что покидает Европу навсегда.

От фронтовой жизни Макс стал крупнее, огрубел, одет словно предприниматель, насколько я понимаю. Во мраке я смутно вижу его большую голову с буйными светлыми волосами и слушаю его голос, который за эти годы стал глубже и мужественнее, его сараевский говор, в котором согласные звуки смягчены, а гласные мутны и растянуты. В его языке вообще чувствовалась некоторая неопределённость.

Он и сейчас говорил так, словно читал, употребляя много необычных книжных, научных выражений. Но это было единственное, что осталось от прежнего Макса. Вообще, не было сказано ни единого слова ни о поэзии, ни о книгах. (Никто больше не вспоминал «Прометея».) Он говорил что-то прежде всего о войне вообще, и то, с большой горечью, больше в тоне, чем в словах, с горечью, которая и не ждёт того, что её поймут. (Для него в этой войне не было, так сказать, противоположных фронтов, они смешивались, переливались один в другой и, наконец, объединились полностью. Всеобщие страдания ужаснули его и лишили понимания всего остального.) Помню, как я изумился, когда он сказал, что поздравляет победителей — и глубоко их жалеет, так как побеждённые уже видят, где они находятся и что нужно делать, тогда как победители ещё и не догадываются, что их ждёт. Он говорил едким и безнадёжным тоном человека, который многое потерял и сейчас может говорить всё, что хочет, хорошо зная, что ему за это никто ничего не может сделать, и что ничто ему не поможет. После той большой войны среди интеллигентов встречалось достаточно таких возмущённых людей, возмущённых как-то по-особенному, на что-то неопределённое в жизни. Такие люди не находили в себе ни способности мириться и приспосабливаться, ни сил для серьёзных решений в противоположном направлении. Он, как мне казалось в тот момент, был одним из них.

Но наш разговор быстро остановился, так как ни он, ни я не хотели ссориться этой ночью, на необычном месте встречи, после стольких лет. Поэтому мы говорили о других вещах. Точнее, говорил он. Он и теперь говорил своими отборными словами и сложными фразами, как человек, который живёт больше с книгами, чем с людьми, холодно и по существу, напрямую и без прикрас, так, словно открываешь учебник медицины и находишь в нём симптомы своей болезни.

Я предложил ему сигарету, но он сказал, что не курит, и неожиданно произнёс это почти со страхом и отвращением. И пока я закуривал одну сигарету о другую, он говорил как-то неестественно беззаботно, как будто этим отгонял другие, тяжёлые мысли:

— Вот, вдвоём мы вышли на широкую дорогу, так сказать, схватили ручку двери, ведущей в большой мир. Мы оставляем Боснию. Я в неё больше никогда не вернусь, но ты вернёшься.

— Кто знает? — перебил я задумчиво, преследуемый тем особенным тщеславием, вследствие которого молодые люди любят видеть свою судьбу в далёких странах и на необычных дорогах.

— Нет, нет, ты непременно вернёшься, — сказал мой попутчик уверенно, словно ставя диагноз, — но и я всю жизнь буду хранить в себе воспоминание о Боснии, словно особую боснийскую болезнь, причину которой сам не знаю. Может, причина в том, что я родился в Боснии и вырос там, или в том, что никогда не вернусь в неё. Всё равно.