Плач по царю Ироду - страница 23

Он уходил по аллее, старый Хижняк, уходил и все время оглядывался, а мы смотрели ему вслед, и Володя смотрел, вслушиваясь в его шаги, которые становились все тише и тише…

А через несколько дней уезжал Володя. За ним приехал его товарищ из артели слепых, такой же, как и он, незрячий человек, большой, шумный и веселый.

— Решил проехаться в столицу, заодно и тебя повидать. Может, ты уже освободился, тогда вместе поедем.

— Я уже все… отстрелялся…

— Э, нет, не говори! Ну, не получилось, можно и еще раз попробовать. На Урале есть хорошие специалисты, командируем тебя…

Они замолчали — перед вопросом, который Володя не решался задать, а гость его боялся услышать.

— А как мои?

— Точных сведений пока еще нет, но уже что-то нащупывается… Из Харьковского общества слепых нам сообщили, что они уехали в Ростовскую область, мы написали в Ростовское общество… Нашего брата всюду хватает, будь спокоен, найдем.

— А разве нельзя через милицию, официально? — поинтересовался Серафим Дмитрич.

— Мы без милиции, — сказал гость. — Дело-то у нас неофициальное.

Володя уехал, а на следующий день пришло письмо от Хижняка. Он, видимо, хотел поделиться впечатлениями, расспросить о наших больничных делах, но и это его письмо состояло из одних приветов: «…а ще прывит Володи… А ще прывит Серафиму Дмитровичу…»

Степочка, для которого было дорого каждое упоминание о Володе, выпросил себе это письмо. Этой осенью ему и школу идти, научится читать — прочитает…

Когда Главный Закройщик кроил жизнь Марка Семеновича, он, наверное, что-то напутал и соединил совершенно разные куски.

Первый, самый большой кусок, это когда Марком Семеновичем никто не интересовался, до того, что он даже женился без всякого интереса с невестиной стороны, второй — когда начали интересоваться, но не им, а его квартирой, ну и третий, самый маленький, когда стали интересоваться самим Марком Семеновичем.

Нелепость какая-то. В молодости, когда он представлял какой-то интерес, никто даже не смотрел в его сторону, а в старости — смотрите-ка: пошел нарасхват.

Второй период более-менее ясен: интерес представляла квартира Марка Семеновича. Но это был особенный интерес, потому что квартира была особенная. Не коммунальная, не ведомственная, а конспиративная квартира.

Когда от него ушла жена (уйти-то ушла, но в квартире осталась), он долго мыкался по чужим углам, а потом один знакомый, Николай Гаврилович, предложил:

— Хочешь конспиративную квартиру?

Он сначала даже не понял, но Николай Гаврилович объяснил. Конспиративная квартира — это что-то вроде явочной. Ты можешь являться хоть каждый день, пока тебе не скажут: сегодня с восемнадцати до двадцати четырех не являйся. И тогда ты куда-нибудь уходишь. В кино, в гости или просто так, погулять, а на твоей квартире происходят конспиративные встречи.

Эти встречи сразу не понравились Марку Семеновичу, но выбора у него не было, и он согласился на конспиративную квартиру.

Квартира оказалась хорошая, даже с мебелью, оставшейся от прежних хозяев. Правда, Николай Гаврилович посоветовал пока не заводить семью, потому что к этой квартире нужно иметь специальный допуск, а его пока имеет только Марк Семенович.

Жизнь квартиры тоже была скроена из разных кусков. Прошлое ее уходило в глубь эпох и принадлежало уже не ей, а истории. Когда-то в ней жили декабристы, впоследствии выселенные в Сибирь. Потом народовольцы, впоследствии выселенные в Сибирь. И наконец большевики, дважды выселенные в Сибирь: до революции и после революции.

Декабристы занимали целый дом, народовольцы — каждый по квартире, а большевики в одну квартиру помещали несколько семей, присвоив ей звание коммунальной — в честь коммуны, извечной мечты человечества. Большевики твердо верили, что коммуна объединяет, что в ней можно жить одной семьей, но в коммунальной квартире такая жизнь не получалась. И хотя у живущих в ней было много общего — и кухня общая, и уборная общая, — но каждая семья жила отдельной жизнью, обособленной от других, усвоив истину, что стены имеют уши. Это было главное, что дала стенам революция: у них появились уши.