Пламя над Персеполем - страница 20

На восьмом году царствования Пиядаси он завоевал Калингу. Сто пятьдесят тысяч было захвачено и уведено и плен, сто тысяч было убито и почти столько же умерло. И вот жалость и сострадание овладели им, и он испытал жестокую муку. Повсюду он велел воздерживаться от живых существ, он явил рвение, и благочестие распространилось. И тогда с досадой увидел царь: среди брахманов, и шраманов, и других, взыскующих благочестия, которые живут там (в Калинге, — М. У.), а им подобает радеть о нуждах царя, почитать и уважать наставника своего, отца и матерь своих подобает любить и хранить верность друзьям своим и сотоварищам, и быть кроткими с низшими людьми и рабами своими, — если среди таких людей кто умер или был уведен в плен, и оставшиеся не были этим огорчены, царь подумал, что это очень нехорошо. И среди других людей…»

Как мы видели, фрагмент начинается оборванной фразой, в которой упомянуты школы мысли, что выражено словом diatribe; для грека это значило «философская школа». О точном смысле этого слова в буддизме Ашоки можно лишь догадываться, но, как и многое в этих двух надписях, оно, должно быть, звучало привычно для греческого слуха. Далее текст осуждает бахвальство и умаление достоинств ближнего и рекомендует уважать друг друга. Все это прекрасно передано по-гречески, хотя настойчивое морализирование имеет своим источником индийское миропонимание.

Затем Ашока (Пиядаси) предается безудержной скорби несколько мазохистского оттенка по поводу ужасов и убийств во время его кампании против Калинги в Восточной Индии. Жалость и сострадание овладели им, он обратился в буддизм и стал вегетарианцем, что вполне подходило к индийскому образу жизни. Тема скорби сопровождается каталогом добродетелей, который включает уважение к властям и родителям и предписывает быть «кроткими с низшим и людьми и рабами своими» — примечательный факт, поскольку гуманность такого рода едва ли была известна Европе вплоть до падения Римской империи. Словом, содержание и этой надписи отсылает нас прямо на Восток III в. до н. э., но переводчик сделал все, чтобы приспособить индийские понятия к традиционной греческой фразеологии.

Именно «греческое» в текстах поражает читателя. Луи Робер, давая оценку обеим надписям, отметил, что стойкое культурное единство обширного эллинистического мира в III в. до н. э. было явлением поразительным. Эти две надписи, обнаруженные в глубине Азии, хотя и знаменуют появление новых и сугубо восточных идей, однако не содержат и намека на упадок или провинциальность греческой формы выражения. Стиль их свободен, по-эллински лаконичен и четок, несмотря на известную склонность к повторам, уместным в настенной надписи, где нужно подчеркнуть главную мысль, сделать ее доступной для читателя массового и более или менее случайного. Словарь полностью основан на греческой литературной и философской традиции и без всякого напряжения передает понятия индийского прототипа.

Таким образом, можно смело допустить, что на месте Старого Кандахара существовала полноценная Александрия. Не временный пост — полустертый след ушедшей армии, но развитый греческий город, где были свои литераторы и мыслители, и, разумеется, чиновники, окруженные растущим эллинизированным туземным населением, возможно теми самыми камбоджами, упомянутыми в XIII эдикте Ашоки. Вероятно, название «Александрия» не пережило Селевкидов, преемников великого полководца. Тщеславие нередко заставляло позднейших властителей переименовывать города, заложенные Александром, и арахозийская Александрия, возможно, превратилась в Деметрию Арахозийскую, локализованную здесь в I в. до н. э. географом Исидором из Харакса, который пользовался еще более ранними источниками. К I в. до н. э. город, видимо, был вполне удовлетворен усеченным именем, повторяющим название провинции Арахозия (Плиний, VI, 92). Но ведь и сами Бактры, столица Бактрии, и Термез, лежащий по ту сторону Окса, столь же мало помнили свое царственное происхождение. Все это возможно и любопытно в связи с историей нравов или моды, но, к сожалению, слабо увязано с фактами Истории.