Плавание по Волге без алкоголя - страница 16
— Кавалеры, подумайте: почему каждого из вас пригласила ваша дама. Именно вас. Ну вот вы первый. Пожалуйста, выйдите сюда. И вы. Скажите нам, как вы думаете, почему вас выбрала ваша дама. Мы плывем уже шестнадцать дней, разбиты на группы, вместе ходим на экскурсии, на завтрак, обед и ужин. Мы в чем-то стали похожи друг на друга. И все же...
Почему вас пригласила?.. Пожалуйста!
— Во-первых, потому что мы сидим за одним столом...
—Так. Еще почему?..
Зал заполнен. На стуле с баяном Гера, «музыкальный гном» теплохода. Сзади, на окнах, всюду — команда, толпа: официантки, матросы...
Сияет в улыбке Галино лицо. Я знаю, Галя невесела: в каюте оставлена трехлетняя Нюша. Спит ли она?
«А.Сурков» идет все выше по Волге, в ночи: не видать никого из тех, кто ведет теплоход.
Вернулись мы в наш скудельный березовый рай. По Далю «скудельный» — глиняный сосуд, непрочный, слабый, хрупкий и — бренный, преходящий. Я говорю «скудельный» в смысле скудный и еще по звуку, с художественным, музыкальным, поэтическим призвуком, тоном, оттенком. Низкие берега истинной Волги. Березы как клавиши органа, и можно услышать небесную музыку, долго быть одному, с плывущими в окне березовыми берегами.
Но — мешают. Творческое состояние не уберечь, отдаешь его — легко, безоглядно, с терпимой болью в душе — первому встречному. Он приходит, является, ставит на стол бутылку, с волевым проблеском в глазу, берет тебя за горло и потребляет. Ты ему нужен, он вправе тебя употребить: заслужил. На теплоходе можно плыть, танцевать, приводить в каюту ту или другую даму и можно выпить с писателем, он мужик простой; взять его за горло, ощутить слабость и теплоту горлышка...
Березы белоствольные — хранительницы российской снежности. Березовый мир в конце октября на верхней Волге — бел. И осинки, с легкой прозеленью кожицы. Клубящиеся темно-зеленые сосняки. И размывы, растушевки, лиловатая вязь березовых веточек — капилляров.
Вчера вечером стояли у технического причала Ярославля. Сошла на берег одна из туристок, в тапочках, без денег и документов. Пошла позвонить по телефону. Телефонный разговор вполне отвлекает женщину от всего другого, поглощает женское существо. Женщину привораживает телефон, возможность произносить слова и слышать что-нибудь в ответ, то есть болтать, лишает женщину рассудка.
Туристка отстала в Ярославле от теплохода. В милиции ей дали справку, что она отстала и ей следует содействовать в водворении на теплоход. Ей содействовали. Она догнала в Череповце теплоход, ее привезли на лоцманском катере.
И ладно, и хорошо.
В Чебоксарах сошел на берег — с концами — Леша, мастер по вентиляции на аккумуляторном заводе, огромной силы могучий мужик, с усиками, с большими плечами, руками, ногами, животом. Он ушел от жены Нади, закончившей ПТУ на Севере, в короткое время замужества разъевшейся до размеров квашни, сварливой, вздорной, белобрысой, ревнивой (как жаловался муж).
Леша-вентиляторщик нес в себе неистощимое спокойствие могилы, однако был ходоком по части танцулек и бутыльков. И вот не выдержал — первым сошел по трапу на берег, как в воду канул. Накануне мы вместе с Лешей потели в сауне, малость выпивали, закусывали цыплятами табака. Ничто не предвещало Лешиного ухода. Он говорил, что у него на даче в Мичурине, на участке, есть срубленное дерево весом 32 кг, которое раньше он мог выжать 32 раза, а теперь только 7. И вот Леши нет.
Утром был Плёс. Еще не настало утро, чуть брезжило. Мы поднялись в гору, поросшую березами, нам открылось плёсо, самое долгое на Волге, ибо «плёс» — это прямо текущая река, от излучины до излучины, от переката до переката.
Наша водительница, женщина искусно искушенная в своем деле, говорила слова, идущие от сердца, включала свое сердце, запела утреннюю песню. Над горушкой справа восстало Солнце, осияло Рыбную Слободу. Небо обозначило себя, явился источник света; картина обрела освещение. Свет в картине — это глаза человеческие, зеркало души; теплятся или не теплятся. Глаза выражают национальность человека или принадлежность его избранной для жизни земле. Левитан первый из художников пролил на своих полотнах свет русской души, придав ему силу-искренность откровения. Это не всегда есть у Шишкина, разве что в вечернем сосновом бору. У Левитана самые русские пейзажи.