Племянница антиквара - страница 3

Холмс промолчал, но смежил веки, как будто прислушивался к чему-то, скрывавшемуся за словами посетителя. Колби между тем продолжал:

— Я написал Карстерсу Делапору о… некоторых малоизвестных обычаях празднования Ламмаса[4] на окраинах Уэльса. Как я и рассчитывал, он согласился руководить моими исследованиями и в Оксфорде, и затем в окружении книг из его частного собрания — изумительных фолиантов, проливающих свет на древние народные обряды и помещающих ритуалы в исторический и философский контекст, в саму ткань времени! Приорство Дипуотч…

Он очнулся: вздрогнул, взглянул на Холмса, на меня и продолжил рассказ уже более сдержанным тоном:

— Именно в приорстве Дипуотч я впервые встретил Джудит, племянницу мистера Делапора. Ей восемнадцать, она дочь его брата Финча, луч света и средоточие юной чистоты среди этих старых унылых развалин. Джудит только что вернулась из швейцарского пансиона благородных девиц, хотя планы насчет ее вхождения в лондонское общество натолкнулись на семейную нищету. Любая другая девушка из мне известных погрузилась бы в бездну отчаяния, будучи лишена светского сезона.[5] Но только не она! Моя возлюбленная перенесла это с невозмутимой стойкостью, хотя было ясно, что ей грозит похоронить себя в крошечном горном городке, присматривая за ветхим домом и… несносным стариком.

Колби извлек из кармана пиджака тисненый фотоальбом, раскрыл его и показал нам фотографию юной леди. Она была изящна и довольно хрупка, мягкие кудри собраны в шиньон. Глаза лучились светом — голубые или карие, насколько я мог судить по снимку; волосы были неопределенного оттенка: возможно, рыжие, но скорее светло-каштановые, а кожа — бледная, почти прозрачная. Лицо хранило выражение вдумчивой невинности, доверчивое и непринужденное.

— Виконт Делапор — угрюмый деспот, правящий сыном, племянницей и вообще всякой живой душой в Уотчгейте, как будто на дворе не тысяча восемьсот девяносто четвертый год, а тысяча триста девяносто четвертый. Он — вернее, семья, и с незапамятных времен, полагаю, — владеет всеми окрестными землями, и нрав старика столь буен, что селяне предпочитают не попадаться ему на глаза. Как только Джудит заявила о своей любви ко мне, я предложил увезти ее прочь — и даже из страны, если понадобится, хотя я, вопреки ее опасениям, сомневался, что он возьмется преследовать.

— Она боится деда? — Холмс задумчиво вертел фотографию, весьма внимательно изучая не только лицевую сторону, но и тыльную.

Колби кивнул, на его лице проявился гнев.

— Она утверждает, что может свободно приезжать и уезжать и не подвластна ничьему влиянию. Но это не так, мистер Холмс, это не так! Говоря о виконте Гае, она озирается, как будто он может услышать, где бы она ни находилась. А ее взгляд! Джудит боится, мистер Холмс. Он имеет над девушкой какую-то злую и нездоровую власть. Он не является ее законным опекуном — это обязанность мистера Карстерса Делапора. Но влияние старика распространяется и на сына. Получив это, — из того же кармана, что и альбом, он вынул сложенный листок бумаги и вручил Холмсу, — я умолял его отменить отцовский приказ, чтобы я хотя бы мог изложить свое дело. Но эта карточка… — он добавил записку, начертанную на большой плотной картонке, — все, что я получил в ответ.

Письмо было датировано шестнадцатым августа — четыре дня назад.

Тонкая розовая бумага, хранившая внятный запах пачулей и чуть уловимый — дыма от масляной лампы, при свете которой, должно быть, писали письмо, была в разводах от слез.

Записка от ее отца была лаконична:

Бернуэлл Колби ударил кулаком в ладонь и выдвинул мощную челюсть.

— Мой дед не отступил перед мандаринами из Гонконга, а отца не остановили ни индейцы сиу, ни зима в Скалистых горах, — заявил он. — А это нелепое сумасбродство не остановит меня. Мистер Холмс, в силах ли вы узнать, что за гнусную власть имеет лорд Гай над внучкой и сыном, чтобы я освободил лучшую девушку на свете из лап злонравного старика, который намерен всю жизнь держать ее в черном теле?