Плоды пессимистического творчества - страница 3
А ведь я ровно ничего не помню о первой комбинации… И выходит, что дело не во мне[3], а в комбинации. Как же это? Ведь я чувствую, как неизмеримо важно то, что я живу, как это мучительно и прекрасно… ведь все, что я вижу, слышу, нюхаю даже, существует для меня только потому, что я вижу, слышу, нюхаю… Потому что у меня[4] есть глаза, уши, нос… Значит, я – громаден.
И вдруг комбинация!.. О черт!.. Какое мне дело до комбинации, будь она проклята! Это же нестерпимо… ужасно… быть только[5] повторяющейся с известным промежутком времени комбинацией!»…
Подчеркнутые слова ярко обрисовывают отправную точку зрения доктора. Доктор проникнут пессимизмом по отношению к жизни, как апологет «личности», руководимый безусловно эгоцентрическими побуждениями. «Даже мои мысли, мои страдания, – негодует он, – вовсе не важны и не нужны никуда, потому что то же самое с одинаковым успехом передумаю и перечувствуют еще миллионы всяких комбинаций… О – очень приятно, черт бы вас драл!..»
Аналогичный процесс против «машины мирозданья» во имя интересов «личности» повторяет и второй герой рассказа г. Арцыбашева.
Инженер исповедуется в своем страхе смерти. Но его пугает не столько самый факт неизбежной смерти:
«Самое скверное в том, что я-то умру, и все останется, останутся даже результаты моей жизни… ибо как бы ни был человек мал, но есть какие-то результаты его жизни!.. Да, так вот… я, предположим, очень и очень страдал, а воображал, что ужасно важно, что я был честен или подлец первой степени… и что все это пойдет, так сказать, в прок: мои страдания, мой ум, моя честность и подлость и даже моя глупость послужат для будущего, если не для чего другого, то хоть для назидания… вообще я, как оказывается, хоть и жил, и в великом страхе смерти ждал, но все это вовсе не для себя (хоть и воображал, что для себя), а для… черт его знает для чего[6] потому что и потомки мои тоже ведь не для себя будут жить…
Итак, эгоцентризм ведет к признанию бесцельности «бытия». А отсюда для представителя «интеллигентного пролетариата» естественный переход к мечтам о «нирване» – о желательности полного уничтожения жизни. Инженер заявляет, что он был бы счастлив, если бы ему доказали факт неминуемой гибели земли в недалеком будущем. Правда, очень многие, «в коих холопство мысли уж в кровь въелось», которые, будучи подобны старым дворовым, «не отделявшим своих интересов от интересов засекавшего их барина, не могут чувствовать самих себя, – упали бы духом, узнав о таком факте. «Ну, а я… бы так, доктор, обрадовался!.. – с каким-то упоением проговорил сумасшедший. – Так обрадовался!.. Ах, ты!.. подохнешь… значит, не будешь тешиться вечно моей мукой»…
И он, ссылаясь на произвольные астрономические соображения, доказывает доктору неизбежность названного факта. Выслушав от собеседника его доказательство, доктор, в свою очередь, заражается «нирванистическими» тенденциями. И обоих их охватывают порывы дикого, злобного восторга…
Но это уже патология. Но, повторяем, под личиной патологических прикрас скрыты вполне нормальные формы «идеологии» известной общественной группы. Конечно, пессимизм с «нирванистической» окраской не является единственно возможным выводом из индивидуалистических предпосылок: существует ряд других миросозерцании, созданных различными ячейками «интеллигентного пролетариата» и варьирующих конечные заключения из общих основных тезисов: – существует ницшеанский индивидуализм, эстетический индивидуализм и проч. И по сравнению с некоторыми из других схем решения «индивидуалистического» вопроса, схема, предложенная героями г. Арцыбашева, отличается большой упрощенностью. Но, во всяком случае, она весьма характерна.
Наконец, два слова о герое рассказа Александра Кипенева. Цельной схемы пессимистического мировоззрения у наблюдателя метеорологической станции нет; до более или менее широкого обобщения владеющих ими настроений он не дошел. Это – тип самого «серенького» из «сереньких людей». Аким Сачков – в высшей степени ограниченная во всех отношениях натура, с минимальными запросами на жизнь, жалкий мученик «непрерывных забот о куске хлеба и страха за будущее»; вне сферы этих забот и этого страха ничего не видящий, пораженный настоящей жизнебоязнью.