Побег - страница 17

— Куда тебе возвращаться? — огрызнулась она. — Место занято. Постель твоя еще не остыла, как стерва под одеяло к Юлию проскользнула. Под милым твоим скакать. Кобыла горячая — побрыкается и поскачет, и ржать, и кусаться, и царапаться будет. Пока он ее не загоняет до мыльной пены. До изнеможения. Пока она вся ему не отдастся — до кровинки. Всё. Некуда тебе возвращаться. Нет у тебя ничего. Ни родины нет, ни мужа.

Ведьма глядела, ожидая слез. Но их не было. Чудовищные слова, которыми ведьма осквернила и любовь, и жизнь Нуты, не оставив ей малого уголка, где несчастная принцесса могла бы укрыться от ужаса хоть на мгновение, — чудовищные слова эти не выдавили у нее ни слезинки. Не имелось в опыте Нуты, во всем ее существе, во всем пространстве ее памяти ничего, на что могла бы она опереться, чтобы постигнуть размер катастрофы.

Молодая женщина закаменела, тронула зубками нижнюю губу и опустила взор. В лице ее обозначилось нечто тяжелое и неподвижное. Нечто такое, что не по силам было бы даже самым широким и крепким плечам.

— Ну то-то же, — неопределенно пробормотала колдунья. Она не понимала Нуту. И опять глянула, не понимая, что означает это смирение… Вспомнила привязь.

Теперь Милица обвязала нить вокруг резного столбика своей кровати, определив невестке место в изножье на полу, где молодая женщина могла коротать время в обществе ночного горшка. А сама ведьма, до крайности изможденная, желтая, напилась сладко пахнущей бурды из бутылочки и повалилась на подушки без сил. В недолгом времени она задремала, хныкая во сне и похрапывая.

А Нута думала, опершись на кулак. Страдание изломало насурьмленные брови, наложило жесткий отпечаток на гладкое личико принцессы — отпечаток, которому не суждено было никогда исчезнуть. И так далеко бродили ее мысли, так велика была совершавшаяся в ней работа, что по прошествии доброй доли часа Нута встрепенулась, что-то припомнив, натянула между пальцами волшебную привязь и, на мгновение остановившись, порвала нить. Надо было ожидать немедленной кары… но ничего не происходило. Недолго думая, она стянула с шеи петлю и изорвала ее клочья. Потом огляделась.

Убедившись, что дверь заперта, как того и следовало ожидать, Нута взялась осмотреть комнаты. Их было две: убранная в теплых розовых тонах спальня и смежная комната за ней, поменьше, — здесь теснились пузатые шкафы с нарядами — уборная. Двойное окно спальни, заделанное мутным цветным стеклом, пылало в вечернем солнце. Приржавевшие в бездействии запоры не поддавались, но такое же цветное окно в уборной открывали, видимо, чаще. Слегка повозившись, Нута изловчилась поднять тяжеловатую для нее раму и выглянула на волю.

Крутые скалы падали вниз, в заросли мелкого, похожего на кудрявый мох кустарника, а дальше расстилалась излучина великой реки. Низкое солнце тонуло в дымке чудовищных расстояний. Селения и города проступали на возделанной равнине как некие неясные шероховатости и совсем терялись вблизи багряного окоема. Прямо внизу под Нутой вилась дорога. Можно было видеть трудно поднимающуюся в гору повозку, навьюченных ослов, погонщика. Так далеко внизу, что пришлось бы крикнуть в голос, чтобы погонщик расслышал и, придерживая шляпу, обратил вверх лицо, на котором едва ли можно было бы различить белки глаз.

Пряный ветер и пустота кружили голову.

— Я не хочу жить, — сказала Нута по-мессалонски. — Не хочу жить, — замедленно повторила она, словно испытывая мысль на прочность.

Но высота испугала ее. Нута явственно увидела разбитое на камнях тело… кровь — она с детства боялась крови… представила и отшатнулась. Сердце сильно стучало.

Следовало все ж таки искать выход. Дверь в спальне со всеми этими запорами и узорчатыми шляпками гвоздей была основательным сооружением, таким, будто Милица готовилась на своем ложе к осаде. Без ключа тут нечего было и делать. А ключ, кажется, старуха держала при себе. Опустившись перед низкой кроватью, где государыня-ведьма занимала так мало места, что можно было рыться в отдаленных пределах постели, не особенно тревожа спящую, Нута, не спуская глаз с Милицы, сунула руки под подушку… Пожелтевшие, лишенные ресниц веки дрогнули — старуха очнулась.