Почему исповедуются короли - страница 15
– Зачем вы здесь? Где Алекси?
Уменьшительное имя Александри Соваж удивило Себастьяна, намекая на близкие отношения двух женщин, чего он не ожидал.
– Когда мадам Соваж и доктор Пельтан вчера вечером возвращались от вас, на них напали, – объяснил виконт. – Доктор погиб.
Мадам Бизетт стремительно втянула в себя воздух.
– А Алекси?
– Тяжело ранена, но надежда на выздоровление есть. – Поколебавшись, Себастьян добавил:– Вам не известно, кто и почему мог хотеть смерти Дамиона Пельтана?
Француженка покачала головой.
– Я не была знакома с месье Пельтаном. Это докторесса попросила его осмотреть Сесиль.
Мужчины переглянулись.
– Александри Соваж – врач?
– О, да. Она училась в Болонье. – Медицинские школы и Франции, и Англии были закрыты для женщин. Однако в Италии традиции обучения женщин-врачей восходили еще к временам Средневековья.
– Как давно мадам Соваж в Лондоне? – поинтересовался Себастьян.
– Год, может, больше. Разумеется, будучи женщиной, она не получила разрешения практиковать здесь. Ей позволили работать только в качестве акушерки. Но она добрый человек. Делает все возможное, чтобы помочь членам французской общины.
И снова Себастьян встретился глазами с Гибсоном.
– Интересно, откуда она знала Пельтана, – негромко заметил он.
Мать умершей девочки опять заплакала, кутаясь в рваную шаль и раскачиваясь взад-вперед.
Себастьян неуклюже прикоснулся к ее хрупкому плечу:
– Еще раз, мадам, примите наши искренние соболезнования и извинения за то, что побеспокоили вас в такое время.
– Merci, monsieur[4], – сказала она, протягивая обратно полученные монеты. – Но я не могу принять вашу любезную помощь.
Виконт даже не шевельнулся.
– Деньги не мои. Это докторесса попросила передать вам.
По прищурившимся глазам мадам Бизетт он понял, что его ложь раскусили. Но, по-видимому, француженка отчаянно хотела обмануться, поскольку тяжело сглотнула и кивнула, отводя взгляд:
– Merci.
Визитеры уже шагали обратно по сырому, вонючему коридору, когда услышали, как позади снова распахнулась дверь.
– Господа, – окликнула хозяйка, останавливая их. – Вы интересовались Дамионом Пельтаном?
– Да, а что? – обернулись к ней друзья.
Мадам Бизетт вытерла запястьем исхудалой руки мокрые щеки.
– Когда они с докторессой были вчера здесь, возле Сесиль… я слышала их разговор. Большая часть сказанного прошла мимо меня, но мое ухо царапнуло одно имя, названное несколько раз.
– Какое же?
– Мария-Тереза, герцогиня Ангулемская.
– Вы имеете в виду дочь Марии-Антуанетты и короля Людовика XVI? – изумленно уставился на француженку Гибсон.
– Да.
– Так что насчет Марии-Терезы? – спросил Себастьян.
Мадам Бизетт покачала головой.
– Я почти не слышала, о чем они говорили: мое внимание было полностью приковано к дочери. Но мне кажется, они обсуждали встречу месье Пельтана с принцессой. И эта встреча тревожила Алекси.
ГЛАВА 9
– Что ты знаешь о Марии-Терезе? – поинтересовался Себастьян у друга, когда они направились по Сент-Кэтрин-Лейн к средневековой приходской церкви.
Гибсон нахмурился.
– Почти ничего. Знаю, что в революцию ее вместе с родителями бросили в тюрьму Тампль и держали там даже после того, как короля и Марию-Антуанетту отправили на гильотину. Но этим мои познания и ограничиваются. Ее брат умер в заточении, да?
– Так говорят. Однако принцессу по неким неясным мне причинам революционеры оставили в живых. Когда Марии-Терезе было семнадцать, ее передали австрийцам в обмен на какого-то французского военнопленного.
– И сейчас она здесь, в Англии?
Себастьян кивнул.
– Как и большая часть членов французской королевской семьи – во всяком случае, тех, кто от нее остался. У самого младшего брата Людовика XVI, графа д’Артуа, имеется дом на Саут-Одли-стрит. А остальные живут в скромном поместье в Бакингемшире.
– А как зовут старшего – толстяка, который настолько тучен, что почти не может ходить?
– Граф Прованский.
Принцев крови, двух уцелевших братьев покойного короля, все знали по титулам, данным им при рождении: граф Прованский и граф д’Артуа. Оба бежали из Франции в самом начале революции. В зависимости от политических воззрений, одни расценивали их поступок как трусость, а другие – как мудрость.