Почта с восточного побережья - страница 7

Арсений Егорыч двинулся дальше.

«…Эко шишек-то. Белка сей год ель стричь не будет. Клесты, клювачи, сказывала Марья, в такой год после рождества гнезда вьют, цыплят насиживают в крещенские холода. В гнезде у них, видать, тепло и корма вдоволь… А мне-то чем плоше? Чем я-то не тот клест? Народец туды-сюды мечется, а мне-то на што? Как был хозяин себе, так и есть, дай бог, не помру, так и буду… То ли не хозяйство было у Павла Александрыча господина Рогачева, господи, дай ему и на небеси!.. Хозяева, дело непростое. Вот и Петр Аркадьевич граф убиенный Столыпин в душу хозяйскую вник! И на свете том слова его думского не забуду. Дескать, надоть иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и убогих. То ли не головы были? Зря бы их вместо Иисуса в изголовье не вешал… Порушили все, поразметали — сообча, кричат, сообча! А бог-то каждого на свой копыл кроил, откуда же быть сообча! Внове до войны дошло, Егорий мой, поди, тоже левольвером трясет за родину, за Сталина… Важон, поди, в шпалах, а пол-России нету как нет. Родина наша, значит. Это чего ж родина? Прибыль, что ли, воля, землица?.. Землицы много, с умом на всех хватит, да не на всех, а на каждого…» Мысли Арсения Егорыча вились, словно тропинка вокруг кустов и кочек, к дальней цели, в такт шагам похрупывал снег под подошвами, споро передвигались ноги.

С юношеских лет не ходил Арсений Егорыч ни в драных онучах, ни в коротких постолах, ни в заскорузлых опорках, только лапти использовал иногда по летнему сухому лесу, чтобы легче было и ноги не прели, а на любое время года имелась у него добротная обувь. Вот и сейчас он шел почти как на лыжах, в подшитых, на смоленой дратве, валенках, и чувствовался под снегом упругий покров корней, мха и старой хвои.

Тропка прямиком через излучину вывела снова на Ольхушу, и Арсений Егорыч перестал думать, потому что здесь начиналось Цыганское болото, самое кубло, где в снежные да маломорозные зимы речка дышала, а бучина местами разжижалась настолько, что и зимой не понять было, где стояча, где бегуча вода.

Однако снег нынче шелониками весь поразмело, и, глядя вперед на дальний край болота сквозь тощие и редкие камышины, Арсений Егорыч, идя мелкими быстрыми шажками, повлек за собой санки. Филька не отставал.

Лишь в одном месте Арсений Егорыч распрямился, поправил за поясом топор и с горьким страхом посожалел, что не положил в санки ружья: речку пересекала цепочка волчьего следа, и, судя по ямкам, прошло тут с полдесятка зверей. Следы тянулись справа, из наволоцкого угла болота, и шли туда, где наволоцкая дорога сходилась с районным шоссе, туда, где ночью то ли гремела гроза, то ли ухали взрывы.

И так и так было плохо: война, в случае чего, ахнуть не успеешь, подстрелят тебя проще дикого зверя, и волкам есть с чего наглеть в эту зиму. Зря, выходит, в тридцатом году не взял Арсений Егорыч обрез у Федьки Шишибарова, даром ведь отдавал, все равно ГПУ Федьку накрыло вместе с обрезом, лишний для Федьки вышел грех. Укрыться на Выселках Федьке Арсений Егорыч правильно не дал, а уж обрез-то можно было где-то спрятать. Вот и теперь бы приладил вместо топора под полушубок… А вдруг бы выдал Федька?

— Хо-хо, Фокса нет. Антиллерист проклятый!.. Да ведь и нас с Филькой вдвоем-то, поди, побоятся серые, не тронут. Опять же ветер с ихней стороны тянет. А, Филюшка?

Филька промычал, схватил отцовские санки, покрутил ими в воздухе, как пращой.

— Ну и ладно, Филюшка, пошли-ко.

Через полчаса снова начался лес, а там, где Ольхуша, поворачивая к Вырубам, делала полукольцо, по ветру прилетели запахи плавленой резины, кузнечного железа, горчицы и будто бы паленого мяса.

Первым остановился Филька, закрутил носом то на ветер, то на отца. Арсений Егорыч прошел несколькими шагами дальше и, когда запах стал таким явственным, будто исходил из-за ближайшего ольхового куста, замер и сам, как легавая в стойке.

Запах манил и пугал, но, поскольку скомандовать «пиль» было некому, Арсений Егорыч осторожно скинул шлею, поманил к себе Фильку и, нащупывая ногой береговину, стал пробираться к кусту. Филька крался рядом.