Почти все, что знаю о них - страница 22

Генка первый сообразил.

Вскочил.

— Здравствуйте, — душевно поклонился. — Можно, я помогу?

— Здравствуй, сынок, — ответила тетя Паня и застенчиво и ласково взглянула на Генку.

Таня до того растерялась, что как сидела, так и осталась сидеть.

А Генка уже брал из красных рук соседки тарелки с пирогами и ставил на стол, выдвигал стул тете Пане:

— Садитесь, попейте с нами чайку. — И Тане: — Танюш, кипит чайник, хозяйничай. Где у тебя чашки? Я помогу…

Тетя Паня не села, облокотилась о притолоку, спросила:

— Тебя как зовут, сынок?

— Геннадий.

— И родители живы?

— Живы, живы, только далеко отсюда, вятские мы.

— Вот как, значит… Вятские — ребята хватские. А Татьяну откуда знаешь?

— Вместе учимся.

— Сам-то в общежитии живешь или на квартире?

— В общежитии.

— Голодный, значит, все время.

— Ну что вы, я стипендию получаю. Ну и родители присылают. Только вы присядьте, а то нам с Таней неудобно: вы стоите, и мы за стол не садимся. А пирогов хочется! — Генка честно приложил руку к груди и артистически громко сглотнул слюну.

Тетя Паня мелко-мелко засмеялась и сказала:

— Так садитесь и ешьте на здоровье. С пылу с жару, пока русская печь тянет. Недолго теперь осталось. Сегодня, Танюша, к нам опять приходили. С палкой-линейкой по закоулкам полдня ерзали, в фотоаппарат на треноге глядели на эту палку. И все писала, писала одна стерва. Я ее из форточки как следует отчехвостила, а она подошла к окну и говорит — это мне-то: старая ты, мол, дура, мы развалюхи ваши снести хотим. Я говорю, а меня — в крематорию. Зачем, говорит, в новый дом переедешь, а здесь улица широкая ляжет, роскошные дома встанут… Шуганула я их. С горя тесто поставила. Дай, думаю, пирогами утешусь. Капустные на тарелке с голубым краем, а в белой — с грибами. Ешьте, пока горячие.

Горела мамина ночная лампа под старым шелковым абажуром густого чайного цвета, шуршала бисерная бахрома. Кот, всегда строптивый с чужими, вдруг вспрыгнул Генке на колени и приручил его, подставив шею для почесывания. Признал его руки. Заурчал, развалился, выкатил белое пузо. «Ах ты, кот, — баловал его Генка, то почесывая, то вовремя отдергивая руку, когда быстрые лапы готовились выпустить в нее когти, — котище-котовец, скотище рыжее, нахал несусветный…»

Вошла мама. С работы. Бледная, бледней, чем всегда.

— Мама, это Гена.

И второй раз в тот день, как у памятника Достоевскому, странный холод сковал, словно все внутри вымерзло до пустоты. «Мама, прости».

Очертя голову рванула Татьяна из своего круга, и ничья воля не вернет ее.

— Полина Дмитриевна, — мама попробовала улыбнуться, протянула Генке узкую белую руку.

Генка аккуратно пересадил кота на стул, встал, подчеркнуто уважительно пожал руку Полине Дмитриевне, голову склонил немного набок, посмотрел ей прямо в глаза, серьезно, без улыбки.

Кот громко мяукнул, спрыгнул со стула, подошел к маме, потерся о ее ноги, выгнув спину, торжествующе мурлыча, глядя узкими желтыми глазами во что-то далекое, недоступное людям, мимо них.

— Кота не накормила, — устало упрекнула мама.

— Мы недавно пришли, — Таня хотела и оправдаться и успокоить маму. — А на кухню за мясом идти не хотела.

— Танюш, покорми зверя, — добродушно заступился за кота Генка. Он должен понравиться Таниной маме. Он всегда нравился всем, кто ему нужен. Но здесь — он почувствовал — с первого раза сорвалось.

И Таня согласилась:

— Сейчас. — Оставила их, помчалась на кухню, где в холодильнике лежало сырое мясо для кота. Обрадовалась возможности выполнить хоть какую-то Генкину просьбу.

Через много лет, вглядываясь и ясно видя себя ту, веселую, возбужденную, румяную после горячего чая с горячими пирогами, после первого чая вдвоем с Генкой в ее собственной сумрачной комнатушке с низким потолком, в одно оконце, на узком подоконнике которого поместился только горшок с разросшейся алой геранью, после чая у ночной лампы, которую она принесла из маминой комнаты и поставила на свой стол для уюта, и красоты, для себя и для Генки, после этого неожиданного, невообразимого праздника, который немного потускнел и стих, когда пришла мама, — Татьяна Николаевна теперь-то ясно увидела, как до стыдного просто и откровенно было все тогда. Бери, Генка!