Под чужими звездами - страница 14

Подросла дочурка. Восемь лет минуло, пора в школу идти. Но однажды она простыла, заболела, я только из рейса возвратился. Положили ее в больницу. Заплатил сколько надо и врачу, и за место в палате, и за лекарства. Отпросился у кэпа на один рейс на берег, а тут опять несчастье — заболела Дженни. Пришлось и ее положить в лечебницу. А деньги на исходе. Но все же не унываю. Продал обстановку, свою одежду. Ничего не помогло. Дочка умерла. Похоронил ее и скорее в больницу к Дженни, она не знала, что Лизи уже нет. Спрашивает, как дочурка. Утешаю ее: мол, ей лучше. А жена тихонько говорит: «Скоро выздоровею, надо лишь заплатить двести долларов за койку и лекарства». Ладно, отвечаю, заплачу. А у самого в кармане ни цента. Приплелся домой. Пусто. Ни продать нечего, ни занять не у кого. Да и кто даст двести долларов? Всю ночь я промучился. А утром звонят из больницы: «Заберите тело своей супруги». Чуть с ума не сошел. Похоронил Дженни. Пришел с кладбища домой, а дом опечатан. Просрочил выплату. И все пропало. Взносы, уплаченные ранее, не возвратили. Таков закон. Не знаю, что было бы со мной, если бы на следующий день не началась война. Японцы напали на Пирл-Харбор. Забрали меня на транспорт.

Хансен говорил неторопливо, посасывая трубку, уже не заботясь, слушаю я его или нет.

— Плохо жить на свете простому человеку. Такова судьба. И мне кажется, что я долго-долго живу, хотя мне нет и пяти десятков.

Он замолчал, отсутствующе глядя на вспыхнувшую рекламу: «Приобретайте дачи на побережье… Спешите!» Нам со старым кочегаром спешить было некуда.

Я стоял на берегу, соображая, где бы раздобыть центов двадцать на ужин. На душе было тяжело. Позавчера отправил старого Хансена в больницу для неимущих и знаю, что никогда больше его не увижу. Старый кочегар умирал от истощения, и спасти его было невозможно. Так сказал врач, поглядев на Хансена.

— К нам ежедневно привозят вот таких бедняков только для того, чтобы они не подыхали на тротуарах.

Его положили в палату среди таких же безнадежно больных. Хансен улыбался: он так давно не лежал на чистой простыне. Взяв исхудалой рукой мою руку, он проговорил:

— Вот и конец. Послушай меня, Пауль.

— Что такое?

— Поезжай на родину, в Россию. Ты ведь русский. Поезжай, пока не погиб, или вот так… — Он закашлялся, отпустил мою руку. И его истощенное тело, казалось, напряглось для последнего вздоха, но немного спустя Хансен успокоился. Заснул, тяжело дыша. Накрыв его одеялом, я в отчаянии вышел из палаты.

Тоскливо и одиноко мне было в этот вечер в нашей лачуге. Легко сказать: «Поезжай на Родину!» Всей бы душой помчался. Но как? Проникнуть тайком на пароход, идущий в Советский Союз? Но русских пароходов нет, а если какой и причалит в Нью-Йорке, то полиция не допустит не только к борту, но и на пристань. Нет, надо искать другой путь. А пока надо найти хотя бы поденную работу.

И вот утром я вновь притащился на причал угольной гавани.

Возле причала, готовясь к отплытию, беспощадно дымил из обеих труб большой океанский грузовой пароход. На палубе, как обычно во время отхода в рейс, суетились матросы, выбирая концы каната, хрипло в мегафон орал капитан, тарахтел брашпиль, поднимая якорь. От нечего делать я наблюдал за судном. И вдруг толстый усатый боцман, похожий на моржа, подойдя к борту, заорал:

— Эй, парень! Алло! Оглох, что ли! В работе нуждаешься? Тогда живо прыгай на борт.

Я недоверчиво воззрился на него. Может, не мне кричит этот красноносый дуб в шерстяном свитере?

— Чего молчишь? Нужен матрос! Или ты глухой?

У меня дрогнуло сердце. Честное слово, мне ведь орет этот дядька! Не теряя ни секунды, я вскарабкался по веревочному трапу на корму и вовремя. Судно уже отходило от причала.

— Ловко лазаешь. — Боцман оглядел меня и прорычал: — Документы есть? Нет! Дома оставил? Ну их в преисподнюю с этими бумажками. Покажись доктору и маршируй в кубрик. С ночи на вахту. Да запомни: половину первого жалования отдашь мне. Понял?

Я согласно кивнул. Боцман позвал мальчишку-юнгу и приказал отвести меня к доктору. Им оказался старший помощник капитана, маленький круглый человечек в фуражке с огромным козырьком, наполовину закрывавшим лицо. Не глядя на меня, спросил: