Под стеклянным колпаком<br />(Избранные сочинения. Т. I) - страница 28

Знак этот показывал, что вошедший может пользоваться каждой вещью, находящейся в комнате, не говоря о том живущему в ней. Также входить можно, не стучавшись. «Левые» совершенно отрицали замки, не запирались ни днем, ни ночью. Отношение между полами было самое простое:

— Я тебя хочу!

На что другое лицо отвечало: «да» или «нет».

Некоторые, однако, доказывали, что женщины вообще не имеют основания отвечать отрицательно. Левые «общественницы» чаще других колонисток отказывались от материнства.

Выдвигался вопрос о наготе. Искусственный теплый климат допускал возможность отказаться от одежды и со стороны отдельных лиц были попытки ходить обнаженными. Но остальные колонисты энергично запротестовали. Тогда «левые» выстроили для себя отдельное общежитие, развели около него сад с озером и окружили все высоким глухим забором, на воротах которого изобразили тот же знак (L), а выше поместили надпись: «Paradis» (рай).

— Мы готовы подчиниться вашим мещанским требованиям относительно одежды и другого, но в «Paradis» будем жить так, как хотим.

«Paradis» осуждали «семейные» и умеренные «общественники», но мужчины, проходя мимо, нередко бросали на него любопытные и — кто знает, — может быть, и завистливые взгляды.

Случалось, что «райские» ворота открывались и закрывались, пропуская мужчину или женщину не из «левых». Входящие и выходящие в этом случае явно стеснялись, избегая свидетелей.

Бессонов с обычной добродушной усмешкой называл «левых» — «хлыстовской сектой». А Юстус Шварц уверял, что это «вредная секта», с которой следует «государству» бороться, конечно, культурными средствами. Приятель его, Вильгельм Крафт, просил, чтобы Шварц написал на этот предмет обличительную книгу.

А Мина Шварц настаивала на полиции нравов…

Эти три партии — «ученых», «семейных» и «общественников» — не обнимали собою всего населения колонии.

Была еще группа — беспартийная. Неудачники.

Люди, преследуемые на родине, озлобленные, разочаровавшиеся. Одиночники, углубившиеся сами в себе. Иной раз — философы, иной раз — религиозные мечтатели и политические фантазеры.

Эти были хронически недовольны именно потому, что не было причин для недовольства. Жизнь их слишком поломала, прожгла их души огнем гнева и ненависти, влила яд подозрительности и недоверия. Среди них многие хвалили Коваля…

Коваль не перешел обратно в общежитие и остался в отдельном доме. Там же хотела поселиться Воскобойникова, но встретила холодную насмешку:

— Ты уже испытала прелести семейной жизни и все-таки ничему не научилась. Очевидно, хочешь, чтобы мы скорее надоели друг другу. Ни нянька, ни кухарка мне не нужна. Ходи по-прежнему, а живи там, в вашем общественном учреждении.

— Ты мне в «Парадизе» позволишь жить?

— Живи, коли нравится ходить Евой и быть женой для каждого. Позволять, также, как и запрещать, я тебе не могу. Ты ведь свободная гражданка «Полярной империи».

— Надоела мне эта империя!

Коваль встрепенулся.

— Вот тебе раз! А забыла, как восторгалась здешней жизнью?

— Да, так мне казалось сначала, после петербургской голодовки.

— Что же тебе не нравится?

— Видишь, милый, мне трудно объяснить это. Здесь все очень хорошо и никогда не беспокоишься о завтрашнем дне. Все готово, все к твоим услугам. Ведь это то самое, о чем мы так страстно мечтали и что называли счастьем. А я часто сижу и думаю: какая тоска, какая скука! И все делается противным. Этот стеклянный колпак, эти учреждения всякие, лаборатории, обсерватории… И завтра, и послезавтра все будет тоже.

— И немец Шварц будет так же курить трубку и рассуждать о социализме…

— Ну да! Впереди бесконечный ряд дней. Счастливых! Когда я думала, что ты мне изменил с Эвелиной, я ужасно страдала, но это была жизнь. И после я любила тебя сильнее и целовала так горячо… Быть может, человек не создан для счастья? Иногда мне кажется, что не мне одной, а многим здесь скучно, и они не знают, что с собою делать. От скуки «общественники» затевают споры с «семейными». От скуки левые устроили «Парадиз»…

Коваль похлопал Наташу по плечу.

— Да ты у меня совсем умная! Но забыла о наших господах.