Под ветрами степными - страница 23

Но что все-таки стряслось у турочаков? Я поехал туда вместе с нашей агитбригадой. День был пасмурный, то и дело срывался дождь, и добрались мы до отделения поздно вечером. Машину сразу же загнали в огромный металлический склад, единственное пока капитальное сооружение на месте будущего поселка. Лучшего места для концерта нельзя было и желать. Мацнев принялся делать из машины сцену, я отправился разыскивать управляющего.

На току никто не работал, видимо все ушли на ужин. Никого не было и в отделенческой конторке. Я пошел в столовую.

Под навесом из списанных комбайновских полотен хмурые люди стояли в очереди у кухонного окна и молча смотрели, как повариха накладывает в тарелки плохо промятое картофельное пюре. Несколько человек сидели за длинным столом. В лицах механизаторов и в молчании, с которым они брали свою тарелку и садились за стол, в тускло светящейся керосиновой лампе было что-то очень неприятное, тягостное. Хотя я и почувствовал, что мы не вовремя нагрянули со своим концертом, но отступать было поздно, и я поздоровался и пригласил всех в металлический склад.

Саня Левашов, коренной наш тракторист и один из первых целинников, с шумом пододвинул в мою сторону алюминиевую миску, из которой ел.

— Директор будет выступать? — осведомился он и, не ожидая ответа, продолжал со злобой: — Какой концерт после такой жратвы? У меня кишка и так каждый день концерт играет!

Грубость Левашова расколола тягостное молчание. Посыпались не менее колкие реплики. В них чувствовалась копившаяся уже много времени справедливая человеческая обида на порядки в отделении. Картина вырисовывалась неприглядная. Щеголеватый, умеющий произвести хорошее впечатление Шубин, оказывается, по нескольку дней не появляется ни в поле, ни на отделении. Наряд обычно проводит без него агроном, но никогда не может угодить управляющему. Когда Шубин появляется в середине дня, начитаются перестановки: то комбайны перегоняются из одной загонки в другую, то перераспределяются машины, закрепленные за комбайнерами. На кухне положение тоже скверное.

Когда разговор опять перешел на столовую, подал голос молчавший все время Синельщиков.

— Ты кричишь больше всех, Санька, — сказал он Левашову, — а сам больше всех и виноват. Выпить у тебя всегда деньги есть, а на кухню, наверное, уже сотни две задолжал.

— Ты смотри, салажонок! — искренне удивился Левашов. — Еще из яйца не вылупился, а уже кудахчет!

При этом он резким и ловким движением, перегнувшись через стол, надвинул Синельщикову кепку глубоко на глаза. Это всех рассмешило. Левашов беззлобно улыбался порозовевшему Анатолию. Обстановка несколько разрядилась, на концерт пошли все.

В черной глубине огромного склада сцена, сделанная из машины и освещенная переносной шоферской лампочкой, казалась очень маленькой. Тесным полукругом возле нее стояли зрители, в распахнутые двери смотрела сырая осенняя ночь.

Концерт, естественно, был простенький. Артистов всего было шесть человек: Мацнев, Игорь и четверо девочек, которых Рябов отпустил со скандалом и оговорками, что это в последний раз. Особенным мастерством никто из них не блистал, но все очень старались. Зрители это прекрасно чувствовали и каждый номер принимали горячими аплодисментами.

Я остался ночевать у турочаков, а с Мацневым отправил подробную записку директору о положении в отделении.

В вагончике у турочаков было чисто и уютно. Топилась чугунная круглая печка, на ней пыхтели два чайника. Рита Зубова разливала чай и распределяла ломти хлеба. Давно уже без всякой официальной церемонии ее признали здесь старшей за серьезность и принципиальность во всех вопросах. С легкой руки Суртаева ее звали «мама Рита».

Я пил вместе с ними густой чай, рассказывал, как живут пристанцы, и думал, о чем же хотел здесь, на отделении, рассказать Шубин. Будто угадывая мои мысли, Рита сообщила:

— А мы с управом поругались. Он пришел и стал требовать, чтобы мальчишки перешли в палатку к механизаторам. А зачем их туда переводить? Мы пока с ними миримся.

— Он за нравственность вашу беспокоится, — насмешливо вставил Суртаев.