Под ветрами степными - страница 34
— Дело не в ребятах. Когда-то все равно придется расставаться. Всю жизнь вместе не проживем. В школе я никогда не задумывался, что буду когда-то вспоминать это время. Жил так: «Скорей бы год прошел, скорей бы экзамены сдать!» А сейчас все по-другому: живу и знаю, что все это будет вспоминаться. Кажется, работа такая, что хуже нет: вставай раньше всех, у других выходной, у тебя — нет, на ферме грязища, каждый день какая-нибудь неприятность. И все равно сейчас мне не хочется пропустить мимо себя ни одного дня. Что-то есть сейчас хорошее, чего я никак не могу выразить словами, а только чувствую. Может, интересное? Нет, это не то слово. Что-то очень дорогое. Я знаю, что этого не забуду никогда. Если бы потом вся жизнь была такая, чтобы себе никогда не говорить: «Скорей бы этот день прошел!»
Совхоз для меня как что-то живое. Когда ему больно, места себе не находишь. В уборку так было. Особенно в последние дни. Как будто на всех надвигается какая-то черная стена. Тогда все бы сделал, только бы помогло.
Вы не думайте, что это у меня одного. Другие тоже так чувствуют. Всем хочется, чтобы в совхозе скорее было лучше. Но не это я хотел сказать. Это между прочим. Мне надо сообщить вам одну неприятную вещь. Вы не обидитесь? Я сначала хотел написать из училища, потом решил сказать лично. Так труднее.
— Ну что же, говори, Игорь, что думаешь. Видимо, это мне надо знать. Ты очень, очень вырос. Больше гораздо, чем я думал. В этой сутолоке ежедневных дел мне все казалось, что ты еще школьник, мой ученик, а ты уже стал моим товарищем и другом. Что же ты хотел сказать? Говори!
— Я уже давно хотел сказать, — продолжал Игорь, смотря мне прямо в глаза, — но откладывал, а теперь жалею. Вот что я хотел сказать: вы не знаете, что у нас делается на ферме. Я вас видел там всего один раз. Помните?
— Помню. Закопченный вагончик… В большом, вмазанном в печку котле греется вода для телят и мытья подойников; на полках и на больших гвоздях на стене — конская сбруя и ведра; на тех полках, которые свободны, отдыхают люди, стараясь не прикасаться к мокрой стене. В длинные соломенные времянки я не пошел, потому что в валенках туда нельзя идти. Пожалуй, это все, что я помню.
— И не только вы ничего не знаете. Никто как следует не знает. Может, только директор. Да и он там как-то бочком бывает. По-моему, боится и не знает, с какого края к ней приступить. А там надо что-то делать…
Через несколько дней был не менее важный разговор с Рябовым, правда совсем при других обстоятельствах. Разговор был совершенно официальный: на заседании комитета разбиралось его персональное дело.
Усилия, которые мы приложили вместе с Игорем, чтобы избежать официального рассмотрения этого дела, не принесли никаких результатов. Евгений упорствовал и не желал слушать никаких доводов.
Теперь он сидит у дверей на казначейском ящике, перетянутом толстыми железными полосами. В руках он мнет шапку, завязывает и развязывает на ней тесемки. Сквозь равнодушное и упрямое выражение на лице его тенью проскальзывает тревога.
Зачитывается докладная бригадира фермы, где Женька проработал после уборки вместе с Игорем два месяца.
«Ставлю настоящим в известность, что скотник Рябов Евгений, будучи комсомольцем и притом совершенно здоровым, третий день не выходит на работу, а когда вчера за ним пришли в мужское общежитие и спросили, почему он так поступает, Рябов Евгений нахально ответил, что на ферме не будет работать, и все тут. Прошу принять к нему самые нужные и строгие меры, вплоть до исключения его из комсомола, потому что в противном случае он будет показывать остальным развращающий пример, и станут думать, что на ферме все можно».
Наискосок на докладной четким бисерным почерком, который по убористости своей был неожиданным для руки директора, было написано:
«В комитет ВЛКСМ. Убедительно прошу разобраться с некомсомольским поведением тов. Рябова Е., скотника животноводческой фермы».
При чтении докладной Женька покачал головой, что можно было понять двояким образом: «Ну и стиль!», или: «Все это вранье!»
— Правду пишет о тебе бригадир? — спросил я у него.