Подари себе день каникул - страница 19
— Ешь, — повторяет он.
И она послушно жует вкусное мясо, прихлебывая апельсиновый напиток. Да, теперь он совсем уже не тот застенчивый, ласковый мальчик, который, робея, ходил за ней по пятам, они так давно вместе…
— Не могу-у-у, — с мольбой, чуть слышно выдыхает она.
Она не плачет, просто сидит неподвижно в своем черном поплиновом платье, к которому так и липнут все пушинки, и тупо смотрит на озеро.
А он замолкает, он всецело поглощен едой, съел свое жаркое и прихватил половину ее порции. Торопливо ест и по привычке испуганно оглядывается.
— Мужчины — циники, — предупредительно, по-отечески объясняет он и кладет нож и вилку на опустевшую тарелку.
Теперь, когда с жарким покончено и она уже покорилась, только подливает себе пива и жадно пьет большими глотками, — да, вот теперь он может говорить. Своим новым, самоуверенным голосом высказывать по-прежнему робкие, нехитрые суждения.
— Иногда аппетит от волнения, понимаешь? — говорит он. И объясняет ей, что она единственная женщина, которую он любил. — Маловато для мужчины, — добавляет он, краснея и стыдливо отворачиваясь, и две слезинки скатываются по складке у носа.
Он поспешно утирает их кончиком пальца: поспешным, деликатным движением того мальчика, который когда-то в чужой комнате с видом на поле сурепки умолял ее не бросать его. Который и теперь, спустя столько лет, проведенных вместе, не стал мужчиной.
Около хромого столика валяются четыре бутылки из-под пива.
А он, как всякий начинающий шофер, благоразумно пил только апельсиновую воду — Здесь за углом три автомата, может, хоть один работает, — говорит он.
Она идет звонить.
Он аккуратно запирает машину и направляется в продуктовый магазин напротив. Он расторопен, он умеет расположить к себе с первого взгляда.
Возвращается к машине раньше ее с зеленым пластиковым пакетом.
— Тете Вике я позвонить не могу, у нее нет телефона. Лучше уж прямо поеду к ней, боюсь, как бы… А домой звонила несколько раз, не знаю, почему Матей не подходит…
На него она не смотрит, а голос у нее все такой же хриплый.
— Брынза за двадцать один лей. — Белая жидкость сочится из пакета, и он долго ищет, куда бы пристроить его, чтобы не запятнать машину. — Брынза за двадцать один лей, — повторяет он, чувствуя, что молчание затянулось. Включает зажигание и нажимает на педаль; теперь она будет молча разглядывать город, застывший в слепяще-белом свете.
— Знаю, тебе сейчас не до брынзы. Но все равно, пригодится. Она редко бывает…
Романица сидит неподвижно, точно застыла. Ей непривычно ездить на машине. Да и не придется привыкать.
И она сидит, уронив руки на подол черного платья, к которому прилипли пушинки. А он все говорит и говорит:
— Значит, я тебя к тете Вике… О Матее ты не беспокойся, он, конечно, играет на улице.
По временам он заглядывает в зеркальце заднего вида, протягивает руку, чтобы протереть стекло от пыли, он так внимательно следит за движением, что слова падают с большими паузами.
— Конечно, Матей на улице… он всегда в это время… на улице… Он всегда играет на улице в это время… вот телефон и не отвечает… а ты… ты напрасно волнуешься.
Играть не с кем, жарко и пыльно. Пыль вокруг низкорослого дяденьки в майке, с остервенением выбивающего джутовую циновку.
— Марш отсюда, не видите, что ли, я ковер выбиваю? — кричит он ребятам.
С лесов недостроенного дома на углу тоже летят облачка пыли и строительный мусор. Пыль и мусор летят, будто после взрыва. На доске красными буквами выведен лозунг: «В НАШИХ СВЕРШЕНИЯХ — НАША СИЛА».
Пыль и от ребят из дома 15, они играют в мяч; там, среди ребят из дома 15, есть и большие, и Матея они к себе не принимают.
А друзья Матея, как назло, не вышли на улицу.
Матей забился в тенек у лестницы. Мама сказала, что придет поздно; пускай он посмотрит телевизор, только осторожно, чтобы ничего не случилось, пускай поест один, потому что она придет поздно. У нее дела. Так она сказала утром.
И отец только что ушел и не знает, когда вернется.
Солнце опустилось за телевизионную антенну подъезда Б; значит, полчетвертого, а кто же выходит гулять в полчетвертого?