Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова - страница 15

говори непонятно — в отечестве станешь пророком,

только крупные кражи имеют тиражный успех,

пальцы юноши, нервно играя, воруют у Блока

проездной на метро, лабиринты, мозаичный ад,

где- то здесь, на "Марксистской", томится в час пик Эвридика,

посмотри на ряды душегубов — военный парад!

русский марш, доводящий дрессурой до нервного тика,

разлюбить ни за что, возлюбить за бутылку вина,

будет сказано кем-то за ужином лет через двести,

подгорели котлеты и осточертела жена,

и по-пьяни (во рту оливье) — пугачевские песни,

до скончания дней, до последних китайских трико,

поминая княжну Чавчавадзе, мечтать до инфаркта

о раздвинутых ляжках и шарить в ширинке рукой,

и Олимпию видеть в минетчице Вике с Монмартра.

Или ты, королева тетрадей в двенадцать листов,

черных гелевых стержней моих сумашедшая муза,

покажи мне язык, чтобы этот собачий вальсок

стал гвоздем дискотек подмосковного города Руза,

где сисястая блядь целоваться учила взасос,

и с тех пор я стихами ищу ее губ лихорадку,

Айседора Медведева, Анна Сергеевна Мосс,

заразившая триппером Шарля Бодлера мулатка.

Говори о любви и резцы наводи для укуса,

старых стен желтизна, гималаи заснеженных крыш,

зимних сумерек дождь, фонарей перебитые бусы,

тебе некому спеть, ты со злости в глаза им молчишь.

Тебе некому жить, крикни: «Зиг!», оторвутся соседи,

за бутылкой чашмы мир окажется кухонно прост…

и за кухонный нож тебя может быть вытащит медик,

если не возмутишся когда он проколет наркоз.

А потом полыхнет и вагоны ошметками мяса

перемажут платформу Аллаху Акбар, будний день,

мордобой и напильники, девушки бьют черномазых,

и Христос упаси вас увидеть убитых детей.

Говори о любви и свинцовые делай кастеты,

бляхи флотских ремней заливай, так соскучились все

по кровищи на площади, слишком уж черное лето

разморило душонки и тушки свалило в бассейн.

Гавкни «Слава России!», пивная пробулькает хором,

наблюет на арийцев, лишь ненависть в горле першит,

и не пьяный, а мертвый, но точно под тем же забором

не успеет вздохнуть… и чечен он, башкир или жид,

безразлично-кромешная ненависть, словно истома,

сухожилия тянет и тело изломами гнет,

рявкни «Хайль!», удивишся, какой-нибудь поц оголтелый,

выбегая из дома истошно тебе подорет.

Это ненависть, мама анархия, ногти в тротиле,

в чебуреках, в пельменях, в чернилах, зиг хайль, в пастиле,

ни сомнений, ни принципов, все, во что мы превратились,

ненавидя, нахваливать церковь и русский балет.

Но когда накипит, когда страсти дойдут до стаместки,

и терпеньем по ребрам шарахнет травматик «Оса»,

хайль Аллах во Христе, мы заткнем свои детские песни,

чтобы опер не вычислил нашей любви голоса.

Слишком много живых, самосвалы прочитанных книжек,

кареглазая Русь прет на голубоглазый Кавказ…

убивай о любви, этой радостью ненависть движет,

это счастье которое бесится здесь и сейчас.

И пускай либералы сбривают свои бороденки,

никому не поможет премьер и отборный ОМОН,

бунтари будут брюхо вскрывать за тюремные шконки

и колени ломами-за шлёнку пустых макарон,

кто-то станет вождем кислых щей на котле пищеблока,

кто-то атомный ящик прищемит цепочкой к руке…

Ничего не имеет значения, нас слишком много,

материнских козлят, прокипевших в ее молоке.

И уже наплевать в чьих традициях режет приезжий

озверевших фанатов, фашистов эФКа «Спартака»

просто ненависть времени горлом пошла на Манежной,

как любовь, у которой взошли два кинжальных клыка.

Последний новый год

Вдвоем сидели за столом,

бутылка красного, пластинки,

свеча, на елке старый гном

еще из бабкиной корзинки.

Вдвоем. И темень из окна,

как будто в мире только двое,

давно все сказано, вина

тебе в бокал, вдвоем с тобою

не бить зеркал, не прятать шприц,

в канале утопить "беретту"

и никого, и наших лиц

давно раскрытые секреты,

не говори, я так прочту,

не плачь, love street не повторится,

мы просто будем на свечу

смотреть, смеяться и молиться

вдвоем… как больно помнить все,

как счастье жжет, не хватит духа

в ту ночь понять, что разнесет

нас навсегда, навечно, Ксюха.

Головой сумасшедшего Гоголя,

развалившимся монастырем,

как еще мог почувствовать бога я,

как еще мог я помнить о нем…

То, что тетками названо «случаем»,