Подпольная кличка - Михаил - страница 19

Квятковский недавно из-за границы. Привез с собой протоколы последнего съезда и ленинские «Шаги». Он нарисовал довольно яркую картину русской эмиграции: в нем были еще свежи отзвуки заграничной партийной борьбы.

Было у Вилонова и еще одно интересное знакомство. Василий Соколов (партийная кличка Мирон) тоже член Восточного бюро. После Арцыбушева — самый старший и опытный, ему уже около тридцати. Из всех самарских подпольщиков он наиболее непоседлив. Ни минуты покоя, как будто в него вселился беспокойный дух. Но суетится не зря. Мирон ведал партийной техникой и в своем деле стал мастером непревзойденным. Это он выработал сложную систему адресов, явок, паролей. Работы у него всегда по горло. Из всех концов России Самара принимала людей, посылки, письма, литературу и почти столько же посылала во все губернии Поволжья, Урала и Сибири. И со всем этим Мирон справлялся почти один.

Работал он умно и осторожно, но, когда надо, был дерзок и смел. В технике подпольной работы Михаил у него многому научился. Все это ему теперь было нужно, ибо отныне он переходит на нелегальное положение.

Теперь он будет жить под чужим именем. Переезжать из одного города в другой, скрываться от жандармов и филеров, ставить комитеты, создавать кружки и тайные типографии, а в случае провала начинать все снова. Работа профессионального революционера тяжела и физически, и морально. Она требует веры, страстной и непреклонной. И еще нужно по-настоящему ненавидеть мерзости российской жизни. А Вилонов ненавидеть умел. «Ненависть была как бы его органическим свойством, — писал о нем Горький, — он насквозь пропитан ею, с нею родился, это чувство дышало в каждом его слове. Совершенно лишенная признаков словесности, театральности, фанатизма, она была удивительно дальнозоркой, острой и в то же время совершенно лишена мотивов личной обиды, личной мести. Меня удивила именно чистота этого чувства, его спокойствие, завершенность, полное отсутствие в ней мотивов, посторонних общей идее, вдохновляющей ненависть».

Пароход подошел к Казани в полдень. Над Волгой висит раскаленное солнце. Жарко. Михаил спустился на грязную пристань, пробрался сквозь кричащую толпу торговцев-татар.

Трамвай потащил его по равнине мимо каменного шатра памятника воинам, погибшим при взятии Казани. С длинной дамбы виден почти весь город. На холме, у Казанки, белеют стены и башни кремля. Правее самодовольно выглядывают из зелени нарядные фасады больших каменных домов. За ними торчат башни минаретов и золоченые купола церквей. Внизу, ближе к Волге, в беспорядке жмутся друг к другу неказистые домики городской окраины. Еще дальше притиснута к самым берегам поймы татарская слобода. Минареты натыканы здесь чаще.

Явка привела Михаила на Покровскую 25. Дверь открыл хорошо одетый молодой человек, с аккуратно подстриженными бородой и усами и черной, с ранними пролысинами, головой.

— Могу я узнать у вас адрес зубного врача?

— Врач принимает только по пятницам.

— Я привез вам привет от Сократа.

— Жду уже третий день.

— Сколько будет семью восемь?

— Девяносто девять.

— Ну, что же, давайте, знакомиться, — сказал молодой человек, вводя гостя в комнату.

— Владимир Адоратский.

— Михаил Заводской.

Адоратский пригласил Михаила в свой кабинет (он жил в квартире отца — старого казанского адвоката). Первое, что бросалось в глаза в комнате, — книги. Они занимали два больших шкафа, аккуратными стопками лежали на столе и на тумбочке. Михаил с уважением погладил красивые книжные корешки.

Усадив гостя в кресло, Адоратский стал рассказывать. Совсем недавно он вернулся из-за границы, куда уехал весной, сразу же после окончания Казанского университета, уехал для того, как он сам выразился, чтобы закончить трудную работу разрушения обманов. В Женеве познакомился с Лениным, слушал его выступления, усердно читал нелегальную литературу, протоколы II съезда. В Казань вернулся большевиком. Приехал нагруженный грудой картонок, альбомов, бюваров. Все они были склеены из тончайшей бумаги особым клеем. Достаточно было такой картон размочить в теплой воде, как листки легко отделялись друг от друга. Просушив, их можно было свободно прочесть.