Подробности жизни - страница 5

— Есть чего! — произнес Сорокин несколько нервным голосом. — Я даже не помню, как в окопчике оказался. Раз — и на дне!

Он с удовольствием смеялся над своим недавним испугом и все прислушивался, не повторится ли  э т о  еще раз. И уже не страх, не ужас, а только лишь радость испытал бы он, снова услышав победоносный гром. От него как бы начиналось новое время года.

«Ну, теперь пойдем шагать!» — решил про себя Сорокин и даже немного пожалел, что был сейчас не там, где, может быть, уже начинается это шагание…

Он попал туда меньше чем через сутки и все увидел своими глазами. И то, как летели в небе темные головастики с огненными хвостами, и то, как дружно, будто наперегонки, рвались они на немецкой стороне, покрывая всю площадь быстрыми вспышками и медленно поднимающимся вверх дымом. После этого залпа наступила продолжительная оглушенная тишина, и стала подниматься наша пехота под призывные возгласы политруков и рядовых коммунистов. Вот он, тот ожидаемый миг! Но не прошла пехота и сотни шагов, как по ней ударили минометы из-за второй немецкой траншеи, артиллерия из глубины и пулеметы с правого, красноборского фланга. У немцев оставалось еще очень много действующих огневых точек, не выжженных нашим новым оружием. Да и немного было выпущено наших всесжигающих залпов. Всего один. Он только обнадежил и подбодрил пехотинцев и пообещал что-то на будущее.

Глядя назад и с каждой минутой отдаляясь от линии фронта, Сорокин уже смотрел на войну словно бы чуть-чуть издали и вроде бы на время прощаясь с нею. Не на большое время. Придется вернуться к ней завтра же, а помнить и рассказывать о ней и сегодня вечером, но все-таки, все-таки она помаленьку отдалялась, хотя бы уже потому, что приближались дом, Ольга, Иришка. Приближалось все то, о чем он в последние месяцы не решался даже вспоминать, и если вспоминал, то как-то приглушенно, с суеверной осторожностью. Очень уж все изменилось в мире за эти месяцы, так изменилось, что страшно подумать. Иногда просто не верилось, что совсем недавно люди и этот город жили нормальной спокойной жизнью, не зная затемнений, бомбежек, голода, холода и непроходящей опасности.

Машина бежала по деревенской улице южной окраины города — Мурзинки, а впереди был, впереди уже открывался город. Сорокин опять не удержался и встал в кузове. Вот прорисовались морозно-дымчатые арки Володарского моста, и Сорокин повернулся влево — хотелось увидеть новые дома Щемиловки: достроили их или нет?

Нет, не достроили.

И не заселили, конечно, хотя четвертый «Б» корпус был уже остеклен. В нем Сорокин вставил и подогнал последнюю раму на пятом этаже как раз в субботу, двадцать первого июня…

Машина, проскочив под мостом, побежала себе дальше. Сорокин сел на скамейку, и в его мыслях, в его душе стало попеременно вспыхивать что-то летнее, тихое, светлое. Какие-то солнечные вечера на родной Петроградской стороне. Долгие и томительные воскресные дни, когда он с завистью смотрел на других ребят, гуляющих с красивыми и даже с не очень красивыми девушками. Потом — спокойное и гордое одиночество в лодке на заливе. Ему уже двадцать лет, а он все еще ни в кого как следует не влюбился и уже начинал думать о таком вот гордом одиночестве на всю жизнь. Он был очень нерешителен и побаивался девушек, считая себя малоинтересным, некрасивым и «деревенским». Сам-то он вырос в Ленинграде, но родители были из деревни, и в семье это чувствовалось — даже в том, какую покупали и шили одежду, с кем и как встречали праздники. Отец, например, любил играть в праздники на привезенной из деревни гармошке, мама пела частушки, а знакомые городские ребята над этим подсмеивались.

От своего постоянного смущения Никита и впрямь бывал неинтересным, сбивчивым собеседником. А уж самому первому заговорить с незнакомой девушкой — это вообще оставалось за пределами его способностей. Мало было надежд и на чье-нибудь содействие, потому что никаких знакомств по уговору он тоже не признавал, считая их унизительными как для себя, так и для той девушки, с которой его стали бы таким способом знакомить.