Подводники - страница 37

стр.


— Эх, братва! Уж вот до чего жаль мне свою женку!


— До сих пор ты как будто холостым считался, а? — спрашивают Залейкина.


— Это я наводил тень на ясный день. Иначе — перед любовницами разоблачили бы. А на самом деле я давно обкручен. Да и бабенка же у меня, доложу я вам! Надставить бы ей хоть на один вершочек нос — была бы первая красавица на всей земле. Люблю я ее, как дождь свинью. Она тоже меня любит, как кошка горчицу. Словом, только в раю такую пару можно найти. И жизнь у нас проходила, можно сказать, только в одних радостях…


— Как же это ты наладил?


Залейкин, как всегда в таких случаях, рассказывает и не улыбнется.


— Очень просто. Один день я запущу в нее поленом и не попаду — она радуется. На другой день жена ахнет в меня горшком и не попадет — я радуюсь. Каждый день была у нас только радость. Вот!


Судорожным хохотом мы заглушаем свою тревогу, смертельный страх.


Я думаю, что если существует бог, то он, наверное, улыбнулся, когда зачат был Залейкин.


Не успели затихнуть от смеха, как от носа послышался испуганный шепот:


— Тише, братцы! Слышите?


Старший офицер поднимает фонарь. В стороне от нас, к носу, в полутьме маячит согнутая человеческая фигура. Это ползет к нам по рундукам Митрошкин. Он останавливается и показывает рукой к корме.


— Слышите? Царапают ногтями… Шепчутся… Живы они, живы…


— Кто живы? — мрачно спрашивает Зобов.


— Наши… Просят, чтобы пустили их в носовое отделение…


Митрошкин, не похожий на самого себя, ежится и в страхе закрывает лицо руками.


Все невольно открываем рты и прислушиваемся. Мертвая тишина. Не слышно даже дыхания. Хоть бы какой признак жизни донесся до нас из отрезанного мира! И есть ли где жизнь? Кажется, вся вселенная находится в каком-то оцепенении. Слабо горит свет, а между рундуками мертво поблескивает черная вода. Лица у людей неподвижны, как маски. Глаза холодные, пустые. Наш ручной фонарь — это лампада в склепе.


В душу просачивается ужас, знобит.


— Ха! Вот черт! Взаправду напугал! — смеется Залейкин.


Начинается нелепый галдеж… Говорят все сразу, нервно смеются, лишь бы только не молчать. Тишина для нас тягостна, невыносима. Мы можем сойти с ума.


Воздух портится. Дышать становится труднее. В голове шум.


— Граммофон! — командует старший офицер.


— Граммофон! — разноголосо повторяют и другие.


Из большой красной трубы, словно из пасти, выбрасываются звуки оркестра, а за ними, как удав, медленно выползает здоровенный бас Шаляпина. Он громко возвещает о королевской блохе:


Блоха! Ха-ха!..


Грохочет дьявольский хохот, точно кто бревном бухает по железным бортам лодки.


Один из матросов повторяет за Шаляпиным:


Блоха! Ха-ха!..


Его смех подхватывают еще несколько человек. Становится жутко и весело.


Звуки оркестра пронизывают уплотненный воздух, испуганно мечутся на небольшом пространстве. Их оглушает грозный бас:


Призвал король портного.


Послушай ты, чурбан!


Из бархата дорогого


Ты сшей блохе кафтан…


Грянул неистовый смех. Вместе с Шаляпиным и мы все повторяем:


Блохе! Ха-ха-ха!..


Буйное веселье охватывает нас, как зараза. Ничего неслышно, кроме судорожного смеха. Залейкин задирает голову и будто клохчет. Старший офицер держится за живот, трясет плечами, сгибается, точно от боли. Зобов качается с боку на бок, как маятник. Комендор Сорокин дрыгает ногами. Некоторые катаются на рундуках, дергаются, корчатся, как в падучей болезни. У меня от смеха распирает грудь, трясутся внутренности. Мелькают на бортах уродливые тени, маячат предметы. В ушах треск от грохочущих голосов. Давно уже молчит граммофон, не слышно Шаляпина, а мы наперебой повторяем его слова: «Блоха! Ха-ха!..» И опять неудержимый шквал смеха потрясает наши тела. Содрогается вся лодка…


Я пытаюсь остановить себя и — не могу. Из меня фонтаном бьет хохот. Я на время отворачиваюсь, зажимаю уши. Вдруг страх перехватывает мне горло. Я стою на коленях и с дрожью смотрю на других. Мне начинает казаться, что люди окончательно обезумели. Трясутся головы, оскаливаются зубы, слезятся прищуренные глаза. Фигуры ломаются, точно охвачены приступом судороги. У некоторых смех похож на отчаянные рыдания. Мысль, что это происходит на море, в стальном гробу, царапает нервы, комкает сознание. Я не знаю, что предпринять. Дергаю за руку старшего офицера и кричу: