Погода в ноябре - страница 9

 иное ощущение женщины, вкуса вина, опьянения, иной запах собственного пота, иной оргазм, иная любовь, боль иная… Нет мочи терпеть! Перерождаюсь!.. перерождаюсь! И противно моему телу от нового духа: чувствуются чужие резкие силы, чужое тепло, запах — как будто кто-то только что снял натруженную обувь и мне приходится ее, еще теплую, надевать. Приходя в себя, думаю: лишь бы не окунуться в женщину в следующий раз, а то я просто начну волком выть от неизбывной тоски чьего-то несостоявшегося материнства. Иду настороже, на людей не смотрю…

Больница. Боль-ница! Что ты? Что с тобой? Больница же! Ну и что? Как ну и что? Ничего. Ничего, я успею, я успею вернуться в себя. Вот сейчас. Только закурю.

Я добрался до кирпичного забора. Вхожу в ворота. Никто меня не останавливает. Поднимаюсь на третий этаж. Стучу в дверь. Из окошка выглядывает сиреневая накрученная голова. Медсестра говорит, чтобы я уходил: время посещения закончилось полчаса назад.

— Как?? — кричу я. — Мне — все сначала?! Но ведь я так долго добирался! Я промок, как собака, насквозь! А теперь — обратно? А потом — все сначала? Впустите!

— Мое какое дело?

Я смотрю на неправдоподобные мясб медсестры. Она преграждает мне путь. Неужели можно так располнеть от жидкой овсянки с яйцом, от воняющей манки, перемешанной с творогом? И вдруг я замечаю понурую фигуру Сашки. Он несет из столовой миску, и лицо его искажено отвращением.

— Сашка!! — кричу я ему через толщу жира. — Сашка! Я здесь! Куда смотришь!

Сашка удивленно оглядывается.

— Здесь я! За медсестрой!

— Леха! — восклицает он и улыбается во все лицо. Он ставит свою миску куда-то и подбегает к окну: — Пустите его! Он ко мне!

— Почему так поздно? В самый ужин. Больных нужно кормить! — упирается медсестра.

— Да бог с ним, с ужином, — говорит Сашка.

Сестра, как мне кажется, с какой-то плохо скрываемой завистью смотрит на отставленную миску и понемногу начинает смягчаться. Наконец дверь открылась, и мы обнимаемся, хлопаем друг друга по плечу — кто сильнее — и отходим в сторону.

Ко мне бодро подскакивает мужичонка, в такой же полинялой голубой пижаме, что и на Сашке. Сашка смотрит на него снисходительно, но в то же время, замечаю, держится с ним осторожно, я тоже поглядываю недоверчиво. Глупо спрашивать у этого человека, отчего он здесь. По его испитому лицу с собачьими страдальческими глазами можно определить, что попал он сюда с белой горячкой, — впрочем, это самое незначительное — от чего здесь лечат. Он что-то говорит мне о выпивке, но я мало понимаю: склада в его речи нету. Издерганный, болтливый, он мне чем-то неприятен, но в то же время вызывает сочувствие. Он заговаривает меня, и вскоре как-то само собой складывается впечатление, что я пришел к нему. И все-таки Сашка отрывает его от меня и объясняет, что этого человека просто никто не навещает. Мы удаляемся в комнату трудового перевоспитания, тут совсем никого, можно даже незаметно покурить. Я не спрашиваю у Сашки, как и почему он заболел, поскольку о такого рода болезнях неудобно допытываться, тем более что он все рассказывает сам: о том, как спал на вокзалах в каком-то сибирском городе, как свалилось на него это истощение, как сумел добраться, что уже лучше, скоро выпишут, а раньше даже говорить не мог. Но все уже позади.

Я делюсь с ним свежими анекдотами, и не потому, что такой уж я весельчак. Нет, просто знаю: ему это нужно сейчас — посмеяться. По себе знаю, как полезен смех, непосредственный смех, от души. Он хохочет, просто задыхается, заваливается набок, едва не падая со стула, удерживаясь лишь за счет того, что успевает вовремя опереться кончиками пальцев о пол, стул трещит под ним безбожно. Краем глаза я замечаю, как тот самый горячечный стоит за дверью; рифленое зеленоватое стекло просвечивает, и я вижу половину его лица в приоткрытой двери. Когда я рассказываю анекдоты, то половина лица смеется, но он тут же зажимает себе рот узловатыми пальцами, тогда видна только покрасневшая дряблая кожа и один слезящийся от смеха глаз, который по-детски, без страха быть застигнутым за подслушиванием, смотрит мне прямо в рот.