Поговорим о странностях любви - страница 47
Несу черт знает что и не могу остановиться. Как ты догадалась, я уже начал праздновать твой день рождения. И, кажись, допраздновался. Целую тебя украдкой от гостей. Поставь мне ма-аленькую рюмочку в углу и выпей вместе со мной на запоздалый брудершафт. Твое здоровье!
Целую тебя.
Лера, здравствуйте!
Мы еще не знакомы с Вами, вернее, Вы меня не знаете. И не мудрено: мы живем в разных измерениях. Дело в том, что я — автор, Ваш полновластный хозяин. Но власть, даже над собственной выдумкой, обременительна. Вмешайся в чужую судьбу, пусть вымышленную — увязнешь в ней.
Поэтому я предоставил действующим лицам полную свободу действий — разумеется, в рамках моей диктатуры — и не очень-то заботился о том, что делается на задворках сюжета. Вы же не преминули этим воспользоваться. Пока я занимался одной историей, Вы пытаетесь впутать всех в совершенно другую. Ясное дело, не без моего ведома. Но Вам предназначалась весьма скромная роль, а Вы вдруг тоже решили пробиться в главные героини. С какой стати? Что это еще за игра в литературную демократию!
Пререкаясь, я словно признаю за Вами право распоряжаться своей судьбой. Чепуха! Мне ничего не стоит вычеркнуть Вас из рукописи. Или, оставив Вам иллюзию самостоятельности, дать закончить письмо, которое Вы сейчас сели писать, а затем преспокойно затерять его.
Не слишком ли много околичностей для того, чтобы разделаться с третьестепенным персонажем? Наверно, я в чем-то почувствовал сродство с Вами. Как будто я, Ваш создатель, демиург с шариковой ручкой, такое же действующее лицо, как и все вы, только в другой книге, куда моя входит как одна из многих глав. Автор той рукописи, в свою очередь, выдуман другим, для кого она не более чем глава… — и так до бесконечности, до той невидимой черты, где последняя страница переходит в реальную жизнь, если, конечно, и эта жизнь не придумана кем-то.
Отсюда-то, наверное, у меня и появилось чувство некой персонажной солидарности. Поэтому я прошу Вас: подумайте еще раз, прежде чем отправлять это письмо! Вам оно счастья не принесет, об остальных и говорить нечего.
Думайте. Я позабочусь, чтобы на сегодняшнем дежурстве Вам никто не мешал. Оглянитесь: все больные вдруг уснули. Коридоры пусты. Телефон молчит. Только в умывальнике каплет вода, да тихо жужжат лампы дневного света. Сигареты в столе, под папкой с эпикризами. Слышите — внизу хлопнула дверь. Я ушел. Ну, Лера?
Милый Ван!
Я не скучал по тебе целую неделю. Но у меня штук пять алиби, одно другого железнее. Что, по утверждению знающих людей, не рекомендуется. Если ты явился под утро весь в помаде, то не придумывай сразу несколько жутких историй. Каждая следующая только ослабляет впечатление от предыдущих — слишком много случайностей. А это уже подозрительно.
Этой премудрости я вчера набрался у полковника Коти. Пошел проведать: у него разыгрался флебит. Профессиональная болезнь хирургов, парикмахеров, часовых, словом, всех, кто добывает свой хлеб, подолгу стоя на одном месте. Кровь застаивается в сосудах ног, появляются тромбы и т. д. Зато, стоя у операционного стола, Котя беспрерывно мурлычет под нос. Без голоса и без мотива, зато какие слова:
В следующих куплетах цыгане носят серьги, брошки, зубы, по́льта, шали, туфли — все золотое! Представь: в операционной жара, через протершиеся шланги травит наркоз, сосуды то и дело кровят, а он ковыряется крючками и кохерами и, подлец, мурлычет… Я раз чуть скальпелем его не пырнул! И что ты думаешь? Потом как-то ассистирую ему и вдруг с ужасом ловлю себя на том, что тоже напеваю: