Поговорим о странностях любви - страница 57
P. P. S. Целую тебя — первый раз в Новом году!
Вандочка, здравствуй!
Пока у меня не было тебя, я не боялся войны. Вернее, не думал о ней. Нет ее — хорошо, начнется — куда денешься? Но вчера посмотрел по телевизору про очередные испытания: мороз по коже!
Понимаю женщин, которые, если страсти очень уж накаляются, говорят: «Ничего, лишь бы не было войны!»
Мы заложники друг у друга и у всего мира.
Но я знаю массу людей, которые вспоминают войну чуть ли не с ностальгическим вздохом. Мой отец (он тогда был военным врачом) рассказывал, что на фронте ему ни разу не попался человек с язвой желудка или инфарктом.
Когда отец демобилизовался и начал оперировать в обычной больнице, он совершенно не помнил, как выглядит даже банальный аппендицит. Видно, на фоне смертельных опасностей и стрессов организму было не до таких мелочей. Опасность прошла, и они вылезли из своих нор. Но нельзя же всегда воевать ради здоровья!
Сегодня воскресенье, наверно, вы с Серым опять сидите под ореховым деревом возле дома или гуляете по берегу вашего незамерзающего озера и кидаете камешки в воду. Ты так здорово это описала, что я теперь иначе, как в этом виде, не могу тебя представить. Вру, конечно: представляю тебя в (зачеркнуто). Тронусь на этой почве, увидишь! Ладно. Ты уже дала понять, как тебе неприятна эта тема.
Мне нравится, как ты воспитываешь Серого: без особых нежностей. В детстве мне все запрещалось, чтобы не повредить моему хилому здоровью. Поздний ребенок, да еще с таким дефектом — родителей можно понять. Это я сейчас так рассуждаю, а тогда меня бесило, как они трясутся надо мной. Помню, лет четырех от роду я шлепнулся с дивана и заревел. Через пять минут уже забыл об этом. Вечером зашел в комнату, а бабушка скатывается с моего диванчика раз, другой, третий… Проверяла, очень ли мне было больно. И ночью то и дело заходила послушать, дышу ли я.
Ты так, наверно, подходишь к Серому. А я бы подходил к тебе. Не закрывай сегодня форточку, ага?
Целую.
Твой Саша
Т е л е г р а м м а
Поздравляю именинником мысленно деру за уши обоих желаю исполнения половины желаний чтобы еще осталось на следующие именины скучаю желаю обнимаю — неизвестный доброжелатель Красовский.
(На картонной коробке детской Железной дороги.)
Сережа! Рельсы можно уложить так, чтобы они протянулись прямо от Усть-Рыбинска и сюда. Попробуй. Получится — приезжай. На всякий случай я выйду вас встречать. Ты меня легко узнаешь: у меня в руке будет красный флажок, а под мышкой — вокзал. Когда вокруг нет пассажиров и поездов, я тоже не прочь поиграть с этим конструктором. Особенно мне нравится, когда два поезда идут рядом и машинисты могут на ходу покалякать о том о сем.
Дядя Саша
(Черновик письма.)
Ванда, ты сошла с ума!
Чего ты от меня хочешь? Чтобы я не писал? Сгинул? Неужто тебя могла обидеть моя поздравительная телеграмма? Как я посмел обратиться к твоему ребенку! «Угомонись», «думай не только о себе», «ты становишься невыносимым». Отчитываешь меня, как чужого, враждебного человека. К черту! Тебе нужно поставить меня на место — зачем? Чтобы лишний раз показать, как мало я значу для тебя? Ведьма ты, вот и все. И дура.
Ты хочешь, чтобы я вовсе не писал? Или посылал тебе краткую сводку новостей, как и подобает далекому другу? Хватит с меня этих игр, Ванда! Всякий раз, когда я позволю себе выйти за рамки традиционного трепа, хотя бы чуть-чуть сказать о (зачеркнуто), ты бьешь меня, да еще по самому больному? Не хочешь понять, что я (зачеркнуто), мы с тобой (зачеркнуто), каждая женщина (зачеркнуто), а я все бьюсь и бьюсь, а ты невозмутимо, будто пепел стряхиваешь, осаживаешь меня: «Угомонись, пожалуйста!» Сколько случайностей понадобилось, чтобы мы встретились! Твоя неожиданная командировка, отложенный до утра рейс, холодное течение, которое пришло как раз в ту ночь, когда ты решила напоследок окунуться в море, дежурство, которым я случайно поменялся с Надюшкой, — и ведь не хотел, а она меня уговаривала! — наконец, операция. Все это теперь ни к чему? Я тебе уже надоел? Или ты хочешь обратить все в чинный почтовый роман, от сих и до сих?