Пограничный легион - страница 17

— В Хоудли у вас, верно, остались ухажеры? — спросил он, помолчав.

— Да.

— И много?

— Весь поселок, — со смехом ответила она. — Только лучше говорить «поклонники».

— Значит, не кто-то один?

— Да нет, пожалуй.

— А как бы вам понравилось, если бы пришлось остаться здесь навсегда?

— Очень бы не понравилось, — ответила Джоун. — Но все было бы ничего, — и глушь, и такие вот стоянки, — если бы мои домашние знали, что я жива, здорова и мне ничто не угрожает. Я люблю уединенные сказочные места. Всегда мечтала побывать вот в таком уголке, как этот. Далеком-далеком, отгороженном от всего света стенами и темнотой. Таком тихом, красивом. Я люблю звезды. Они со мной говорят. А ветер в елях! Слушать, как он шумит — тихо-тихо… так печально… Он шепчет, что завтра мне здесь понравится еще больше… если только меня ничто не будет тревожить. Я ведь еще как ребенок. Мне нравится самой все обследовать, лазить по деревьям, охотиться за крольчатами и птенцами, когда они совсем маленькие, только-только появились на свет, такие пушистые, нежные; им бывает так страшно, они пищат, зовут мать. Только я никогда никого не трогаю. Я просто не могу сделать кому-нибудь больно. Я даже лошадь не могу ударить или сильно пришпорить. Я так ненавижу боль!

— Вы странная девушка. Вам не место тут, на границе.

— Я такая же, как все. Просто вы не знаете девушек.

— Одну-то я знал. И очень хорошо. Она накинула мне ка шею веревку, — отозвался он глухо.

— Как так — веревку?

— Настоящую веревку, веревку калача. С петлей. Только я обманул ее надежды.

— А что это была за девушка? Хорошая?

— Дрянь. Испорченная до мозга костей. Как раз мне под стать! — воскликнул Келлз с глухой злостью.

Джоун вздрогнула. Он снова стал чернее тучи. На него было страшно смотреть, однако Джоун понимала, что молчать нельзя, надо говорить, говорить, не переставая.

— Под стать вам? А почему вы считаете себя испорченным? По-моему, вы просто вспыльчивы, может быть, слишком раздражительны. Расскажите мне о себе.

Ее слова задели что-то упрятанное далеко в глубине его души. Он перестал курить, трубка выпала из руки. Казалось, в неярком свете костра он видит лица и образы из своего прошлого.

— Рассказать о себе? Почему бы и нет? — переспросил он странно изменившимся голосом. — Почему бы не сделать то, чего нельзя было делать многие годы — открыть собственный рот? Какое это имеет значение — рассказать все девушке, которая никогда не сможет ничего выболтать… Забыл ли я прошлое?.. Господи!.. Нет! Я ничего не забыл! Ладно, слушайте. Чтобы вы знали, насколько я испорчен… Зовут меня вовсе не Келлз. Я родился и жил на Востоке. Учился. А потом сбежал. Я был молод, необуздан, тщеславен. Мне пришлось воровать. Потом я бежал на Запад. В пятьдесят первом попал в Калифорнию, начал искать золото. Был старателем, рудокопом… Потом стал играть, грабить… и превратился в разбойника с большой дороги. Во мне, как и во всех людях, таились пороки, и тут, за эти буйные годы, они выплыли на поверхность. Это было неизбежно: пороки, золото, кровь — это все одно и то же, Я совершил столько преступлений, что больше нигде не мог найти пристанища, даже в самых гнусных вертепах. Меня преследовали, за мной охотились, в меня стреляли, чуть не повесили. Я умирал с голоду! И вот я — Келлз! Главарь того сброда, который вы назвали «пограничным легионом». Нет такого тяжкого преступления, которого бы я не совершил… Кроме одного — самого тяжкого — и сегодня мысль о нем не дает мне покоя… Мои руки жаждут…

— Что вы, что вы!.. Какие ужасные вещи вы говорите! — воскликнула Джоун. — Что же вам сказать? Мне вас жалко. И я вам не верю. А что это за тяжкое преступление, которое не дает вам покоя? Что такое можно сделать сегодня — здесь, в далеком каньоне, где нет никого, кроме меня?

Келлз встал. Вид его был ужасен.

— Слушайте, вы, — хрипло проговорил он, — сегодня вечером… сегодня вечером… я… Что вы со мной сделали! Еще день, и я рехнусь до того, что стану нянчиться с вами, а не домогаться вас! Вы это понимаете?

Освещенная пламенем костра, Джоун протянула руки и вся подалась вперед. Губы у нее дрожали. Ее одинаково потрясло и сбивчивое признание того, что у него в душе еще жили остатки совести и чести, и мрачный намек на его страсть.