Погребальный поезд Хайле Селассие - страница 17

А после ужина Вандербильты велели слугам принести корзинки с нимфенбургским фарфором и колотили об стену одну дивную чашку за другой, просто забавы ради. Мы позволили пламени угаснуть в моторе. Маргаритки тем временем расцвели в Эйзи-де-Тайяке.[67]

И Элизабет Гурли Флинн[68] в блузке маршировала с бастующими ткачихами в Патерсоне. Между покоем и славой кулдыкающие ростовщики с тройными подбородками раскидывали immondices[69] банковских денег которые и не деньги вовсе, нет это не деньги.

Это не су в кулаке консьержа не честный доллар фермера. Между мандолиной и трубкой Пикассо и яркой «Фигаро» на столе они пропихивали свои гнусные счета и проценты, бизнес бизнеса, а не вещей.

Заботило ли Рокфеллера или Моргана, что единственный раз в истории команда «Батааальооон! Ложись!» была отдана 96-му полку Гордонских горцев Пиктона при Катр-Бра,[70] когда Веллингтон пустил кавалерию в атаку над их головами?

Элис[71] с лентами! Элис в шотландской юбке! C’etait magnifique et c’etait la guerree.[72] И склонились не устававшие стенать волынки и склонились черные знамена никогда не касавшиеся стебелька бельгийской травы а красные куртки и шашки проплыли над головами.

Кони пронеслись над их головами хотя они наступали со штыками en frise.[73] Боже, что за жиденькие кривотолки шипели, должно быть, растекаясь и треща, о том, что ж этот тупой и трепливый англичашка-герцог вздумал, мать его, сотворить.

Вот ее клаксон гудит на усатого старика в цилиндре ползущего через Распай точно дохлая улитка и кричащего Espéce de pignouf! Depuis la Révolution les rues sont a people![74] A она сигналит в ответ: Бритье и стрижка, 25 центов.

И кавалерия Веллингтона перемахнула словно толпа Нижинских горскую пехоту Веллингтона и это была слава выцветающая из мира и все для денег которые и не деньги вовсе и Элис ждет ее дома на рю де Флёрюс, первый поворот налево.

Осы вылетают восьмеркой из бумажных гнезд, запоминая сложными глазами и простеньким мозгом карту цветов и ароматов, по которым отыщется путь назад, свет текущий слева пронзает свет текущий справа, наискосок.

Ого в фасолевом колпачке пляшет под луной Сахары. Нам только кажется, что он дует в свисток из сахарного тростника. Это его скрипучий голосок такой высокий, такой высокий. Ого, единственный из всех существ, созданных Всевышним, лишен близнеца, не с кем ему побегать, не к кому приласкаться.

Некого ему оседлать теперь, когда время началось. Глинобитные домики Огола среди кустистых гор в излучине великого Нигера сгрудились бурыми кубами под высокими баобабами и прохладными акациями. Стены, обращенные к дрожащему свету Сахары, выцветшие, светло-коричневые.

Тенистые стены цвета густого бистра точно красный скот. Квадратные башенки амбаров возносятся выше домов. Оготеммели, догонский метафизик, сидит на птичьем дворе, слепой, рассказывает об Ого и Амме, и пальцы его сплетены на затылке.

Он в свободной накидке из коричневого джута, которую старики носят в домашнем уединении. Седая борода подстрижена аккуратно и коротко. По повелению огольского огона[75] он учит смекалистого франги истории мира.

Он объясняет, из чего мир состоит и что означает. Этот человек, Гриоль,[76]франги, что приезжает каждый год в своем алипани, сидит перед ним. Он выводит значки вдоль тонких синих линий на прессованной белой пульпе, что тоньше полотна, для каждого слова свой знак.

Оготоммели трогает серебряное перо, которым Гриоль ставит знаки, проводит пальцами по тонким исписанным листам. Огон повелел так расскажи белому человеку, который пятнадцать лет приезжает в Огол и спрашивает, спрашивает, расскажи ему всё.

Он уже многое знает: ритуалы, жертвоприношения, устройство семьи, великие дни. Но никогда прежде не открывали ему сокровенное, опасаясь, что не поймет. Сам Оготоммели на совете решил, что франги понять способен.

Он точно десятилетний ребенок, но необычно смышлен, — вот что сказал Оготоммели огону. Отчего ж ему не постичь вселенную и гармонию, если объяснять медленно и подробно, как наставляют мальчика? К тому же он передаст наши слова другим.