Похититель детей - страница 4

Эдит Хайнрих сидела в кресле у окна, закрытого гардиной. Она исхудала настолько, что походила на собственную тень. Маленькое худое человеческое существо с тонким, почти неразличимым на фоне спинки кресла силуэтом.

При виде сына, вошедшего в комнату, она не сделала ни единого движения, даже бровью не повела, и, казалась, нисколько не удивилась его появлению. Будто бы он выходил на минутку, чтобы принести петрушку.

— Это я, мама, — сказал Альфред. — Как дела?

— Блестяще, — ответила она. Ее цинизм ничто не могло сломить, и тон остался тем же — жестким и холодным, хотя голос уже ослаб. Поле зрения сильно сузилось, а головой она двигала с трудом, поэтому ей пришлось повернуться всем телом, наблюдая за тем, как он прошел через комнату и раздвинул темные шторы. Дневной свет заполнил комнату, и в его лучах стала видна пыль, туманом повисшая в воздухе.

— На улице светит солнце, — сказал он.

— А мне все равно, — ответила она и прикрыла глаза от света.

Альфред выключил люстру и открыл окна, потому что в комнате стояла вонь, как в сыром погребе с загнившей картошкой.

Эдит моментально начала дрожать и еще глубже забилась в кресло. Он взял с дивана плотное одеяло и укутал ее. Эдит позволила сделать это без всяких комментариев, лишь смотрела на него тусклыми глазами, давно уже потерявшими прежний блеск.

Потом он пошел в кухню. Мать ничего не ела, наверное, уже целую вечность — остатки еды на столе и даже те, что он нашел в холодильнике, были очень давними и покрытыми плесенью. Под раковиной он нашел пластиковый кулек, сгреб туда объедки и вышел на улицу, чтобы их выбросить.

Он с трудом открыл тяжелую трухлявую дверь сарая, чуть его не придавившую. Единственная еще живая свинья, худая, как и его мать, апатично лежала на земле. Он взял нож и перерезал ей глотку. Свинья лишь жалобно взвизгнула, когда он оборвал ее одинокое жалкое существование.

На огороде собирать было нечего. Даже у яблони, с которой он когда-то в детстве упал, была какая-то странная болезнь: все яблоки были сморщенными и покрытыми черной паршой.

— Тебе нужно в дом престарелых, — сказал он матери. — Ты сама уже не справишься.

— Ничего мне не нужно, — ответила она.

— Но ты же тут одна, ты умрешь с голоду! Ты даже не встаешь и не ходишь в кухню за едой!

— Ну и что?

— Я же не могу бросить тебя подыхать здесь!

На какой-то миг глаза Эдит снова ожили и злобно заблестели.

— Если здесь появится дьявол, чтобы забрать меня, значит, так и надо. Не лезь не в свое дело!

Альфред удивился тому, сколько еще сил осталось в этой истощенной маленькой женщине.

— Ты уморила голодом собаку. И свинью.

Она пожала плечами.

— Ты даже не давала ему воды, бедняге!

— Сначала он лаял целыми днями. А потом затих. Значит, тихо и мирно уснул.

Альфред не стал говорить ничего больше, потому что видел, насколько мать истощена. Наверное, она уже несколько лет ни с кем не разговаривала. Он увидел, что ее голова свесилась на плечо, рот открылся, и она начала тихонько похрапывать.

Рядом с яблоней он выкопал глубокую яму для собаки и свиньи. Похоронив животных, он подмел двор и навел порядок в кухне. Потом он пошел к матери, поднял ее с кресла и начал раздевать. Эдит испуганно открыла глаза и закричала. Жалобно и пронзительно, как фазан в зубах у лисицы. Он, не обращая внимания на крики, продолжал раздевать ее.

Пуловер за пуловером, блуза за блузой, рубашка за рубашкой. Эдит, как луковица, натянула на себя почти все, что было в доме из одежды.

— Как дела у близняшек? — спросил он.

Эдит не ответила, зато продолжала орать как резаная.

Ванну он отскреб заранее, очистив ее от многолетней грязи и ржавчины. Еле теплая вода для купания, тем не менее, была коричневатой и непрозрачной. Он с отвращением держал на руках старое, морщинистое, но легкое как перышко тело. Мать пиналась, вырывалась и до крови исцарапала его щеки своими острыми, давно не стриженными ногтями. Она отбивалась изо всех своих сил, не желая, чтобы ее трогали, поднимали, несли и купали. Она защищалась, как дикое животное, и визжала без перерыва. Альфред чувствовал, как кровь стекает с его щек по шее на пуловер. Мать казалась ему отвратительным насекомым, которое хотелось раздавить.