Похититель персиков - страница 3
Я слушал его тихий голос, где-то рядом звонко высвистывала иволга, и это напоминало мне дивные утра, проведенные здесь в детстве. Если бы не крайняя необходимость, ни за что бы я не продал этот участок. Увидев его, я убедился в том, что добрый старик справедливо бранит меня. Несколько деревьев ореха, неведомо как выросших здесь, с гладкими, отливающими серебром стволами и крупными желтовато-зелеными листьями, похожие на молодые пальмы, отбрасывали длинные утренние тени на покрытую травой лужайку. Ничто не напоминало о том, что здесь когда-то был виноградник. Неподалеку виднелась теперь чья-то дача. Толстяк в огромной соломенной шляпе стоял на террасе и с любопытством разглядывал меня. Постройка, служившая загоном для скота, была разобрана, и чуть поодаль от ее нерасчищенного фундамента поднимались кирпичные стены будущего дома.
Только дом полковника был все таким же. Как мрачная развалина, высился он среди бурьяна и чахлого кустарника. Почерневшая черепица на крыше поросла желтым мхом и серым лишайником. Квадратный каменный дом, глубоко врытый в землю, походил па старый пороховой погреб. Если подойти сзади, можно было ступить прямо на его крышу — задняя стена вся /ходила в землю, а передняя возвышалась на несколько метров. Дуплистое ореховое дерево с засохшими верхними ветками бросало прозрачную зеленую тень на эту унылую громаду камня, окутанную прохладой и росой. Ни единая тропка не пролегла здесь, ничья нога не ступала.
— Помнишь полковника? — спросил учитель, когда мы с ним подошли к дому ближе.
— Дом все такой же, — заметил я.
— А историю с его женой… Неужели забыл? Весь город тогда говорил об этом.
Историю с женой полковника я действительно забыл, а что касается дома, то в моем воображении он был гораздо больше. Как мне не помнить его, если в своих 42 детских мечтаниях я всегда населял его всевозможными сказочными героями и волшебниками.
Однажды я увидел перед домом женщину. Явился я с мародерскими целями и, пробираясь к увешанному плодами старому абрикосовому дереву, неожиданно наткнулся на нее. Она сидела у двери, на низком стульчике, в голубом платье с широкими рукавами, открывавшими ослепительно белые руки. Золотые распущенные волосы волнистыми прядями сбегали ей на колени. Она сидела не шевелясь, устремив перед собой задумчивый взгляд. Среди безмолвия старого дома, в этой глуши и безлюдье, она показалась мне призраком. Меня охватил ужас, сердце замерло, мысль, что передо мною существо из какого-то иного, волшебного мира, приковала меня к месту. Неожиданно она обернулась, и я увидел ее глаза — глубокие, синие, излучавшие мягкий свет и печаль. Я вскрикнул от страха и бросился наутек. И всю дорогу, пока бежал в город, думал о том, что напрасно не верил в существование этого прекрасного и жуткого мира. Несколько раз я замедлял шаг: искушало желание вернуться и снова взглянуть на нее, убедиться, что она человек, а не призрак. Дома я рассказал матери о своем приключении.
— Это жена полковника, — удивленная моим волнением, сказала мама.
Жена полковника?! Потом я еще раз видел ее, когда она проходила мимо нашего дома, и снова она показалась мне таинственно-прекрасной — в длинном темном платье, широкополой шляпе и черных перчатках, окруженная сладостным ароматом духов.
Что до самого полковника, я знал его очень хорошо. Он всем внушал страх, в особенности нам, детям, часто игравшим поблизости от его виноградника. Мы леденели от ужаса, когда он своим металлическим голосом осыпал нас проклятиями и угрозами. Он был лет пятидесяти, тучный, коренастый, с короткой шеей. Уши у него были плотно прижаты к черепу, глаза серые и колючие, седые волосы подстрижены бобриком. Все это делало его похожим на рысь.
Мы часто видели его на плацу Марно-полё, куда он приезжал инспектировать военные учения. Солдаты, завидев его, цепенели, унтеры тряслись мелкой дрожью, офицеры менялись в лице, если штыковой удар получался недостаточно энергичным. Фельдфебель, вооруженный длинным шестом с тряпичным мячом на конце, становился против солдата, державшего в руке винтовку с примкнутым штыком. И если солдат неумело защищался, фельдфебель яростно тыкал его шестом в грудь или в лицо, а полковник приходил в бешенство — его короткая шея апоплексически багровела. Он набрасывался на несчастного деревенского парня с бранью, угрозами, оплеухами и, дав таким образом выход своему гневу, ставил беднягу под ружье. Дисциплина означала для него слепое, беспрекословное повиновение, а штыковой удар был вершиной воинского искусства.