Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда - страница 23

В тот же день после обеда они прислали своего сотрудника. Он осмотрелся и сказал:

— Две тысячи за сигнализацию. И одиннадцать — за страховку.

— Таких денег у меня нет.

— Ты здесь самый состоятельный человек. С этакой-то картиной.

— Кроме «Мадонны», у меня ничего нет.

— Ликвидные средства, — сказал он, — не проблема. Могу тебя выручить. Случайно. С деньгами всегда одна только трудность: как их поместить.

— Спасибо, но я лучше попробую обойтись своими силами.

Перед тем как уйти, он сказал:

— А вот эти-то, остальные картины небось сотни тысяч стоят?

— Они вообще ничего не стоят, — ответил я. — Рамы и те дороже самих картин.

— За эту сколько возьмешь? — спросил он, показывая на рощицу с озерцом, где плавали четыре белоснежные птицы. — Тысяч восемь, скажем?

— Она стоит четыре сотни, — объяснил я. — Большие — те по шестьсот крон, маленькие — по четыреста. На больших, там по семь птиц. — И я потер ладонью лысину. Я всегда так делаю, когда растерян или, наоборот, знаю что-то совершенно точно.

— Нет, — сказал он, — ты стараешься мозги мне запудрить. Черт побери, связываться с тобой рискованно.

— А за восемь тысяч ты бы ее купил? — спросил я.

— Не раздумывая, — ответил он. — Сию же минуту.

Я взял кредит в Сберегательном банке. Попросил пятнадцать тысяч, но они всучили мне аж целых двадцать.

— Рады прийти тебе на помощь, — сказал заместитель директора. — Для того мы и существуем. Милости просим, мы всегда к твоим услугам, так и знай. И в твоем случае готовы предоставить намного большие суммы.

Несколько лет назад, когда я покупал пикап, мне дали в банке всего десять тысяч, хотя просил я семнадцать. Остальное пришлось выплачивать в рассрочку.

В сигнализации я так и не разобрался. Стоило тронуть картину, или разбить стекло в витрине, или дернуть запертую дверь, или пройтись по магазину, после того как погасишь свет, включалась сирена, и завывала она точь-в-точь как ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Правда, с помощью тумблера за драпировкой я мог все отключить.

В ту субботу пришло время для выхода Новой Паулы.

В прессе она появлялась каждый день. Впрочем, нет, не она, а старая, прежняя Паула смеялась на фотографиях, выпячивала губки, девочка с золотыми ангельскими локонами, самый успешный и достойный зависти ребенок нашего времени. Фотографий последних лет не было ни одной, даже на недавние репетиции ни репортеров, ни фотографов не пустили.

В восемь вечера я наконец остался один. Последние посетители ушли — репортер из Гётеборга и арендатор из желтого дома, который приходил за спичечной мозаикой. Перед тем как подняться наверх и сесть перед телевизором, я включил сигнализацию. Мной владели радость и ожидание, но вместе с тем я чувствовал во рту привкус крови, от страха, словно мне, а не ей придется выйти на сцену, открыться и стоять там в одиночестве, величаво и беспомощно. На всякий случай, готовясь к чему угодно, я хватил полстакана водки.

На днях я спросил у Паулы:

— Как бы ты описала свою жизнь?

И она набросала вот такие строчки на желтой оберточной бумаге от бутылки «Вдовы Клико»:

Все это она написала собственной рукой.

Многое в наши дни трогало меня до глубины души, только не музыка. Ни серьезная электронная музыка, ни рэп, ни ска, ни фанк, ни соул, ни хаус, ни хеви-метал, ни трэш-метал, ни нью-вейв, ни спид-метал, ни хип-хоп, ни бэткейв. Хотя совсем уж безучастным я, пожалуй, не оставался, коль скоро моя левая рука способна с такой легкостью строчить эти названия, но в такую музыку я никогда не погружался целиком, не сливался с нею в одно — не то что с ре-минорной симфонией Брукнера или с ораториями Онеггера. Правда, однажды я все же подумал: это обо мне, эту музыку кто-то написал ради меня. Так было, когда я впервые услышал «The Unforgettable Fire» группы «Ю-Ty». Пластинку мне дала Мария, та, что жила у меня несколько месяцев. Но когда я поставил пластинку еще раз, это ощущение исчезло, растрогала меня, вероятно, сама ситуация: в своей целеустремленной заблудшести Мария хотела поделиться со мной лучшим из того, что имела.