Поклонись роднику - страница 12

Пашка снял в кути сапоги, прошел на кухню и достал из рюкзака уток. Из второй половины избы, что соединяется с кухней, появилась Аленка.

— Ой, какие они красивые! Зачем ты их, дядя Паша? — с дрожью в голосе произнесла она.

— Полно, глупая, их по реке-то полно.

— Все равно жалко…

Аленкино лицо скуксилось, в голубеньких глазах навернулись слезы.

— Ну, что ты? Ведь не маленькая, иди-ка укладывайся спать, — утешила ее мать.

Остались вдвоем в столовой половине. Закусив картошкой с капустой, Пашка пил чай, а Тоня сидела против него просто так. Лицом она не очень привлекательна, зато телом плотная, грудастая. Вон какие гладкие коленки — так и хочется потрогать! Посматривали друг на друга: Пашка — весело, Тоня — как бы изучающе. Умом понимала, ни к чему баловство с бесшабашным Пашкой, но нравились ей эти буйные каштаново-русые кудри, эти дерзкие карие глаза, и каждый раз она покорялась ему.

— Ты бы хоть предупредил, что придешь, а то являешься, будто домой. Ведь совестно перед мамой, перед Аленкой: она уж в седьмом классе учится, все понимает, — полушепотом говорила Тоня.

— Ну, в следующий раз зайду к тебе в контору и при всех скажу — жди в гости.

— У тебя хватит ума.

Пашка поднялся, положив руки на Тонины плечи, склонился над ней и, щекотливо дыша в ухо, прошептал озорную частушку:

— Ты зачем меня ласкала, коли я тебе не мил, ты бы с осени сказала, я бы зиму не ходил.

Повеселев, Тоня хлопнула его по плечу ладонью. Он пристроился покурить около самоварной вытяжной трубы, пока она устилала постель. Курил неторопливо, уже при выключенном свете, чтобы потом нырнуть под одеяло в согретую постель…

Утром Пашка раньше всех вышел из избы. Ведь не дожидаться, когда Тонька с дочерью соберутся в село: одна — в контору, где работает в бухгалтерии, другая — в школу. Лучше прогуляться на зорьке опять по реке или полевыми опушками, пошугать тетеревов.

Заждавшийся хозяина Тарзан радостно кинулся на грудь. Пашка подал ему с руки большой кусок хлеба, а сам замер, прислушиваясь: казалось, со всех сторон доносилось тетеревиное бормотанье, без которого нельзя было и представить весеннего утра. Там, где всходило солнышко, лес горбился темной гривой, а внизу простиралась ясно освещенная пойма с розоватыми березняками и ольховниками, среди которых зеркально покоилась полая вода. Ах, мать честная! Вот оно, блаженство-то для охотничьей души! Иди куда глаза глядят; на ногах бродни-вездеходы, за спиной ружье и полегчавший рюкзак. Словно бы для зарядки Пашка крутнул несколько раз плечами и бодро зашагал напрямки через огороды в поле.

В это утро не удалось хлопнуть ни одного тетерева. На титовском поле был поставлен шалаш, но в него Пашка не успел забраться, а с подхода лишь вспугнул ток. Огорчаться не стал, потому что в кармане имелась даровая пятерка.

Ровно к девяти подошел к магазину: продавщица еще отпирала замок. Он ступил за ней через порог и сразу — с просьбой:

— Марья Степановна, дай бутылочку.

— Что ты, леший, какую тебе бутылочку! Ведь знаешь хорошо — рано еще, а только зенки продрал, уже — в магазин. Не дадут за прилавок-то встать, — напустилась на него Марья Степановна, баба дородная, грубая, привыкшая чувствовать себя командиром над мужиками.

— Чего расшумелась-то? Говорю, дай бутылку, пока народу нет: суну ее в рюкзак, никто не увидит.

— Люди работают, а он с утра вина ищет, — продолжала бурчать продавщица, сердито двигая с места на место гири и подметая щеткой прилавок.

— У меня своя работа.

— Вот именно, своя — с ружьем шляться.

— Обнаглела, атаманишь тут за прилавком! — не сдержался Пашка, хотя знал, что не раз придется обратиться к Марье.

Вслед ему понеслась брань. На улице он дал волю себе, обругав продавщицу последними словами. Переминая пятерку, стал размышлять, какой найти выход из положения, где же отовариться? На счастье, заметил Никанорова, еще не уехавшего из совхоза. Тот шагал неторопливо, запустив руки в глубокие карманы полупальто, держал направление к почте.

— Николай Александрович! Погодь минутку! — Пашка устремился к нему. — Доброе утро!

— Здорово, Паша! — Никаноров подал мясистую, будто распаренную руку. — На охоту, что ли, собрался?