Покой и воля - страница 9

У нее был хозяин. Хозяина звали Рустем и был он — натура, если и не сказать, что артистическая, то артистически-безалаберная, это точно.

На исходе каждой весны он приезжал в поселок с неукротимым и буйным намерением наконец-то начать строительство нового дома — взамен вот уже многие годы дряхлеющего, медленно погружавшегося в землю.

Однако каждую весну стройка эта по роковому стечению неизменных обстоятельств обязательнейшим образом затихала, едва начавшись. Уже на стадии вбитая колышков в землю.

Должен засвидетельствовать (да и все подтвердят), что из Москвы Рустем являлся всегда во всеоружии, каждый раз имея на руках подробнейший, аж в рисунках акварелью, в дотошных чертежах проект будущего своего строения.

Он был архитектор. Он даже, случалось, и макеты привозил завтрашних своих бунгало. Сделанные со строгим соблюдением масштаба из крохотных пенопластовых кирпичиков, с игрушечной даже мебелью внутри — они чудо как замечательны были! Сердце радовалось за Рустема, который жить будет в этаком-то уютном великолепии.

Но, как сказано, увы. Всякий раз что-то… нет уж, будем точны, кто-то (друзей у него пруд пруди) — уже на пороге нулевого цикла заглядывал на огонек в творческую лабораторию Рустема и — все тут же заканчивалось, заканчивалось единообразно — арией Каварадосси из оперы Дж. Пуччини «Тоска» — печально-точным симптомом того, что Рустем принял внутриутробно никак не меньше семисот миллилитров. И бельканто это радовало слух посельчан до начала лета. По осени рецидив строительной лихорадки постигал Рустема вновь. Он брал на работе отпуск. Он громогласно и персонально каждому объявлял о своей приверженности сухому закону и с остервенелым вдохновением принимался копать по тщательной разметке яму под фундамент и, главное, под погреб нового своего дома.

Погреба были слабостью Рустема-архитектора.

Они-то, смею предположить, и губили каждый раз на корню все его замечательные начинания.

Каждый его проект всенепременно предусматривал наличие глубокого, казематного типа подпола, в котором предполагались: кухня, место для хранения сельхозпродукции, душевая, мастерская по ремонту чего-то, студия, где в подземной тишине хозяин мог бы создавать зодческие шедевры, лаборатория для опытов в области органической химии (его, в частности, интересовало, что за таинственный продукт получается в результате возгонки перебродившей смеси сахара, дрожжей и воды), помещения для хранения коллекционных вин, марочной браги и пустых бутылок, туалет и что-то еще, не помню, кажется, вертолетная стоянка…

Итак, естественно, Рустем начинал с котлована для будущего погреба. Отпуска ему аккурат хватало на эту яму, всегда просторную и глубокую. Волей-неволей всю остальную работу приходилось откладывать на следующую весну.

Рустем укреплял стенки бункера спинками старых раскладушек, бросал последний полководческий взгляд на фронт работ и убывал.

К весне, натурально, яма несмотря на раскладушечную защиту напрочь заплывала глиной. И все по новой весне надо было начинать вновь и на новом месте.

Весною, весь погружен в творческие замыслы, да и осенью, уезжая в Москву, Рустем о Чанге, как правило, забывал. И она не столько от голода (ела она по-старушечьи мало), сколько от отсутствия общества перекочевывала жить на крылечки соседских домов.

В тот год она обосновалась у нас.

Киса, понятно, пошипела для порядку — Чанга устроилась рядом с ее посылочным ящиком, — но быстро успокоилась. Во-первых, Чанга по ветхости своей была уже как бы и не собака. А во-вторых, Киса в то лето была уже не та, что раньше: она ждала котят.

Так что они вполне мирно и вполне добрососедски лежали теперь полеживали рядышком на крыльце, одинаково благодушно жмурясь на солнышко.

Чанга была собака кроткая и потрясающе преданная ветреному хозяину.

До холодов оставаясь у нас на крыльце, она глаз не сводила с соседнего участками при каждом появлении человека возле рустемовского забора мгновенно вздевала голову и начинала с подслеповатой надеждой всматриваться, на всякий случай уже подергивая куцым своим хвостишком.

Ну, а когда Рустем или кто-то из его домашних действительно появлялся, бежала опрометью! Ничто не в силах было ее удержать.