Полет кроншнепов - страница 23

Я замолк в ожидании ответа, но его не последовало, потому что в ходе разговора я сам нечаянно разрушил иллюзию ее соседства, затронув некоторые интимные темы. Конечно, я никогда в жизни не позволил бы себе такого в ее реальном присутствии. И все же я уверен, что она еще вернется, если не во время этой поездки, которая, впрочем, подходила к концу, то как-нибудь в другой раз. Ведь сколько придуманных попутчиков сидело рядом со мной, терпеливо внимая этим монологам в пространстве, подобно тому как слушала и будет слушать она, возможно, уже сегодня вечером, если я захочу вернуться, или, во всяком случае, по пути в далекий Берн на немецких и швейцарских дорогах.

В лаборатории я разобрал скопившуюся почту. Ненужные оттиски и статьи можно бросить песчанкам. Подсыпал семечек моей любимице мыши. Она у меня ветеран, сотни ее соплеменниц прошли через мои опыты, а с нею связан первый успех, первая удача в клонировании млекопитающего. Этот зверек ежедневно без устали набегал многие километры в своей мышиной вертушке. Я постоял немного возле нее, наблюдая бессмысленно-бесконечное движение, и направился в инкубационный зал с низким потолком, мертвенным неоновым освещением и безжизненными матовыми стеклами. Не доходя до кувезов, я зацепил ногой электрический шнур и, падая, успел заметить, как дернулся, покачнулся торшер, словно раздумывая, падать ему или не торопиться с этим, как бы и меня приглашая подумать вместе, и еще я успел сообразить, что через мгновение мы вместе свалимся в большую мойку для лабораторной посуды и, поскольку светильник под напряжением, меня неизбежно ударит током. Я попытался изменить траекторию своего падения, похожего на полет; мне удалось упасть не в воду, а рядом с баком, торшер угодил прямо в него, взорвался, и в тыльную поверхность руки ударила колючая, даже немного приятная дробь стеклянных брызг, потом удар (все-таки электрического тока? Или же это был удар о бетонный пол при падении?), и затем на время пропало все. Как долго я был без сознания, точно не скажу, однако, очнувшись, я обнаружил, что и рука, и пальцы в крови, что подтверждало факт моего довольно длительного беспамятства.

— Ну нет, проклятье, я еще жив.

— Что случилось? — услышал я рядом с собой встревоженный голос подоспевшей лаборантки и увидел ее полные страха глаза, прикованные к кровоточащей, поднятой вверх руке.

— Ничего особенного, несчастный случай. Ты же посещала курсы первой помощи?

— Да.

— Тогда, может, сделаешь что-нибудь?

Она умело перевязала мне руку. Лаборантки, как правило, всегда очень ловкие, по большей части это созревшие для замужества милашки. Попадались среди них и некрасивые — те оставались старыми девами и потихоньку закисали в одиночестве.

С забинтованной, все еще трясущейся рукой я сидел некоторое время спустя в своей комнате. Здоровая рука тоже дрожала. Не иначе это было второе знамение конца, второе предупреждение. Я смотрел сквозь грязные стекла на улицу, и мне виделись только вершины деревьев да беспрерывный дождь.

Около полудня небо прояснилось, и по его пастельной голубизне потянулись белые паруса легких облачков. Я уже управился со всеми сегодняшними делами, оставалось одно собрание, на котором мне необходимо было присутствовать, но мощная, кое-где размытая небесная лазурь неудержимо манила отправиться на веслах в камышовые заросли, так что я снял телефонную трубку и здоровой рукой набрал номер секретаря факультетского совета. Чего ради высиживать на каком-то собрании, если мне осталось жить всего тринадцать дней. На земле нет лучшего средства для высушивания ваших жизненных соков, чем присутствие на заседаниях и слушание — поскольку я упорно противился выступать (все-таки у отца я чему-то научился) — убийственно долгой и пространной болтовни на какую-нибудь незначительную тему. И именно собрание более всего примиряло меня с мыслью о смерти. Если это называть жизнью — сидеть вокруг стола, часами болтать и болтать, редко когда доходить до третьего или четвертого пункта повестки дня, — то смерть в таком случае не самое страшное. Мертвому на собрания ходить не надо, размышлял я про себя и чуть было не ляпнул это вслух, когда наконец после двенадцати неторопливо-протяжных гудков (сколько часов нашей жизни мы теряем на их выслушивание!) в секретариате сняли трубку.