Полет кроншнепов - страница 28

— Ну как, Маартен, нравится тебе в школе? — И он проводит рукой мне по волосам.

Я не знаю, что ответить, и молча стою перед этим длинным мужчиной. Мне не нравится, что меня он гладит, а других детей нет. Наступает время обеда, и я достаю из сумки бутерброд, который мне дали с собой, потому что идти до дома и обратно получается далековато. Сквозь высокие классные окна мне хорошо видно, как школьный двор мало-помалу пустеет, открываясь немилосердному солнцу, и застывает в неподвижном безмолвии; сюда не опускаются даже птицы, из чего я сразу делаю ошибочный вывод, что птицы не любят площадей. Но проходит время, и двор снова заполняют шумные ребячьи игры.

Проходит месяц за месяцем, я наблюдаю биение пульса нашего школьного двора, всегда оживленного после уроков и замирающего в середине дня, хотя сюда изредка и залетает стайка трогательных воробышков, но около двух часов жизнь обретает свой прежний ритм. Площадку перед школой я изучил до мелочей, мне ничего не стоит рассказать о достоинствах всех подоконников, где обычно сидят мальчишки; я знаю все лунки для книккера, все гладкие каменные плиты, на которых любят кружиться девчонки, все места возле стены, где лучше всего играть в чехарду, а также все выступы, за которые удобно привязывать прыгалки, — все это в моих владениях. Все это я лишь вижу, а поэтому не могу там играть. По утрам, шагая через площадь к школе, я как бы раздваиваюсь: себя я представляю только за классными окнами, откуда весь двор у меня как на ладони, а значит, сейчас по нему иду не я, тогда я — это не я и по двору идет кто-то другой. Мне теперь никогда не избавиться от страха перед открытым пространством, по которому мне надо пройти. На переменах я всегда пробегаю немного по мощеной дорожке, останавливаюсь и смотрю назад, на школьный двор. Я не осмеливаюсь попросить разрешения поиграть с ребятами, впрочем, они и сами не приглашают: они презирают меня за то внимание, какое завуч когда-то проявил ко мне и к моему генеральскому будущему. Все годы, что я ходил в школу, каждая плитка на моей дорожке была маленькой частичкой истории, их у меня всегда оказывалось больше на обратном пути домой, потому что, когда идешь из школы, можно останавливаться. В течение шести лет я, отправляясь из дома в школу, отмечал про себя, насколько одно лето не похоже на другое. Каждое лето и каждая из шести весен приходили со своими цветами и животными. Тот первый год и первая весна, когда начались мои далекие походы в школу, запомнились мне обилием одуванчиков. Потом наступило лето, но еще долго луга сохраняли свой желто-золотой наряд, и все вокруг было во власти царственного покоя. В самом начале осени — каникулы уже кончились — я снова шел в школу, только теперь повсюду носился серовато-белый пух созревших одуванчиков, он запорошил даже воду в каналах. Следующий год стал годом лютиков и великого беспокойства в природе, потому что коровы отказывались от такой пищи, теперь они мычали на своих пастбищах, наверное вспоминая прошлогодние сочные одуванчики. Мне начинает казаться, что и я стал каким-то неспокойным, и учителя в школе — менее терпеливыми, словно им передалось тревожное смятение природы. Когда я пошел в третий класс, помню, уродилось много щавеля, а весь следующий год выдался очень сырым, и на дорожке было полным-полно мокриц. За мокричным годом пришел год мышей-землероек. Разглядеть их невозможно, слышно лишь их резкое попискивание откуда-то из-под чахлых кустиков справа и слева от дорожки.

С каждой из плиток, выстилающих дорожку, у меня связано какое-то погодное воспоминание. Над этими, например, навсегда повисли грозовые тучи, а вот здесь мое сердце замирает от леденящего душу сверкания молний над тростниковыми зарослями. Но самым любимым временем года была для меня ранняя осень с ее неправдоподобно синим небом и ленивой полуденной жарой. Бывало, сенокос начинался еще до каникул, и тогда я видел, как голые по пояс мужчины с вилами поднимают целые копны порыжелой травы высоко в дрожащий воздух, и раскаленные тучи летнего солнца обжигают ее сухие, мертвые стебли. После долгих летних каникул приходит осень, воздух становится мягче, окрашивается в золотисто-жемчужные тона, природа наполнена чарующей грустной тишиной, замирает вода в каналах, редко-редко влажное пространство вокруг разорвется птичьим вскриком, теперь пернатым не до песен, разве что доведется порой услышать реполова или крапивника. В эти осенние дни, когда я прохожу по дорожке, коровы стоят не шевелясь, задрав морды к небу. Зимой дорожку иногда припорашивает снег. В морозные дни я надеваю коньки и добираюсь в школу по какой-нибудь замерзшей протоке. В это время года темнеть начинает около четырех часов, поэтому я добираюсь домой уже в сумерках среди мертвых камышей, и нет на свете ничего радостнее, чем скользить на коньках в морозной мглистой тишине. Тогда мне кажется, будто на земле лишь я один, я вижу облачка пара от моего дыхания, а чирканье коньков по льду — единственный звук во всем мире, все люди исчезли, прекратили свое существование, все, кроме мамы. И даже животные молчат. Когда приходит весна, долго еще остаются воспоминания о тех зимних прогулках; я забываю их, едва услышу в середине мая первых кроншнепов. Они начинают тягу ближе к вечеру, когда мы расходимся из школы. Их бесконечная перекличка манит поскорее уйти домой, подальше от ребят, которые меня ненавидят за нелюдимость. Дома меня ждет мама, и стоит мне только увидеть ее, сидящую у стола, обычно рядом с мерцающим огоньком чайной грелки, как кулачки мои, которые я держал всю дорогу сжатыми в карманах брюк, сами собой разжимаются. Теперь можно улыбаться — ведь мама рядом, она смотрит на меня.