Полночь - страница 21

Проснувшись рано утром от дневного света, Элизабет почувствовала, что ее страхи как будто улеглись. Не могла же ее мать умереть в такую хорошую погоду, подумала девочка. Этот странный довод придал ей мужества, и она с нетерпением стала ждать, как распорядятся ею в дальнейшем. Совершив утренний туалет, Элизабет села у окна и стала смотреть на прохожих, пока Мари не позвала ее пить кофе с молоком, который обе проглотили молча. Потом девочка развлекалась, как могла, в комнате, где тетка по каким-то своим соображениям сочла за благо запереть ее. Но даже в этих недружелюбных стенах ребенок, облазав помещение, отыскал уголки, где можно было укрыться и на время забыть свои страхи. Она молча играла, воображая себя где-то в другом месте, причем и сама она была взрослой. Забившись в угол между огромным креслом и нишей окна, Элизабет сидела неподвижно, обхватив ноги руками, чтобы подтянуть коленки к подбородку, и смотрела прямо перед собой. Ей казалось, что за этим креслом она спряталась от всех опасностей и злых сил, правящих миром, — кто ее тут отыщет! На всякий случай еще накинула на себя цветастую кретоновую занавеску, так что видны были лишь ее серьезные глаза и выбившиеся на лоб черные локоны.

На обед Мари подала довольно скудные порции лапши и моркови, которые они запивали простой водой — старуха заботилась о своей печени и строго соблюдала диету. Потом она отослала Элизабет обратно в спальню и наказала сидеть там тихонько, пока за ней не придут.

От гостиной, где Мари немного погодя принимала сестер, спальню отделял короткий коридор, однако переборки были такими тонкими, что до чуткого уха ребенка голоса женщин доносились вполне отчетливо, как только сестры перестали шептаться. Поначалу они, разумеется, переговаривались тихонько, точно монашки в церкви, но потом Мари, увлекшись собственным рассказом, потеряла всякую осторожность и заговорила в полный голос.

С первых ее слов Элизабет поняла, что мать умерла. Ноги ее подломились, она упала на колени у двери и открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука. Несколько минут она ничего не понимала из того, о чем говорилось в гостиной. Кровь стучала в висках, производя какой-то странный и далекий звук, похожий на свист; Элизабет испугалась, что упадет, и, закрыв глаза, прислонилась головой к дверному косяку. Лицо ее приняло землистый оттенок, словно прошедшая совсем рядом смерть бросила свою тень и на нее.

Здесь в ее воспоминаниях об этих минутах был провал. Девочка помнила, что некоторое время спустя она оказалась в кресле у окна, но, как до него добралась, вспомнить не могла. Время от времени до нее долетали безжалостные слова. Как только Элизабет узнала, что мать убила себя, она закрыла лицо заледеневшими ладонями, и из груди ее вырвалось хриплое рыдание. Расширенными от страха глазами она посмотрела на дверь и умолкла.

Элизабет была еще так мала, что занимала от силы половину кресла и ногами не доставала до пола, но в ее хрупком тельце нашлось достаточно силы духа, чтобы приказать себе замолчать. По мере того как тетка продолжала свой рассказ, в душе Элизабет росло презрение к этой болтливой женщине, и она подсознательно считала ее виновной в смерти матери. Это чувство на какое-то мгновение отвлекло ее от горьких переживаний, помогло ей совладать с собой. Она встала, прошлась по комнате и села на диван, где ее и застала Клемантина немного погодя.

Теперь Элизабет пересекла площадь и направилась к низенькому дому с закрытыми ставнями; поднявшись на три ступеньки, взялась за ручку звонка, потом передумала и постучала в дверь костяшками пальцев.

Дверь открыла монахиня, высокая сухощавая женщина в черном саржевом платье до пят. Обрамлявший ее лицо белый апостольник подчеркивал землистый, нездоровый цвет кожи, но гагатовые глаза блестели живо; черты лица несли на себе печать воздержания и поста, однако сохраняли молодое выражение, так что трудно было судить о ее возрасте; густые и косматые, как у мужчины, брови сходились под узким выпуклым лбом, довольно большой нос правильной формы как бы смягчал слегка иронический склад ее рта. Из-под широких и длинных рукавов выглядывали узловатые крестьянские руки, державшие самшитовые четки, которые она спрятала в карман, как только увидела девочку.