Полоса отчуждения - страница 46

В поселке мгновенно появилось население. Улицы заполнились народом. Поот-крывались окна домов. Стасу улыбнулась дородная девушка, поправляя на золотоволосой голове прическу «бабетта». На миг золотисто блеснула ее душная подмышка. Заполняя гостиничную квитанцию на администраторской стойке, Иннокентий слышал гул — в четырех кварталах от гостиницы по райкомовским коридорам двигались человеческие потоки. Стучали редакционные пишмашинки.

— Очухались! — сказал Юрий. Он взглянул на белый квадрат, оставленный на пестрых обоях стены только что снятым портретом, и задумчиво произнес: Надолго ли?

Гольд, неся ружье на лямке через плечо дулом книзу, уходил в горы. Из труб металлургического комбината пошел черный дым. Навстречу ему из-за гор плыл рваный дым горно-обогатительного комбината. Руду добывали, обогащали, делали концентрат, и он был содержательней природной руды. В нескольких километрах от поселка клокотало синее море. Взрывающийся прибой полоскался в подножии двух высоких скал по имени Два брата. Две сирые юные тени стояли на их острых вершинах. Это были партизаны, некогда расстрелянные там интервентами и сброшенные в синюю пучину. Над поселком пролетела «Аннушка». Летчица помахала рукой Иннокентию. Сам по себе заработал «Рекорд» и сам по себе выключился, ничего толком не показав и не сказав.

Иннокентий сел за журнальный столик в номере люкс. Он сочинял балладу о двух братьях. Посторонние шумы исчезли. Друзья отсыпались на семиспальной кровати. Сочинив балладу, он вдруг понял, что эту балладу он уже сочинил двумя годами раньше. Тогда ему было двадцать лет, и он рыдал в трагическом восторге, когда его перо выводило: «Не расстрелять Революцию!»

Слезы и сейчас навернулись на глаза. Сквозь моросящую пелену времени он увидел лицо цвета жасмина. Бабушка плакала ему в ответ, сидя в палисаднике у своего дома на австралийском побережье Тихого океана. Ей не нравился город Брисбен, в котором она оказалась. Шум прихарбинского шу-хая, лесного моря, приходил из-за гребней океанского грохота. Ария царя Бориса подымалась до звезд и, падая, разбивалась о прибрежные камни, вызывая острую боль в сердце, потому что оперный супруг через ее «не хочу» увез в Россию своего черноглазого пасынка Аполлона и сердце матери металось в неведении относительно единственного отпрыска. Она гладила ручного кенгуру, тоскуя по пыльным бурям, потрясавшим Харбин. Ей снилась райская птица фазан, отъедавшаяся на бобовых полях за Сунгари. Иной раз грохот океана словно возвещал начало ежеосенней охоты на фазанов и уток, и это было опять страшновато, как и тогда, в Харбине. Бабушка уходила в себя, а ее легкая тень бродила в далеких зарослях аралии с острыми шипами и дикого винограда с черными кистями ягод.

Когда в августе 45-го года в Харбин вошла Красная армия, умные люди стали разбегаться кто куда, а бабушка никуда не хотела. Она всерьез встревожилась лишь тогда, когда арестовали Мпольского. Но даже этого ей было мало. Ей казалось — пронесет. Она верила в свою звезду. Примером ей служила учительница кройки, шитья и вышивания Матильда Марковна Миллер. Вот уж кто никуда не собирался. Сухопарая Матильда сидела в полуподвальной комнатушке, вся в чемоданах, картонках и коробках, и вылезала на свет Божий лишь затем, чтобы ради прокорма продать что-нибудь из вещей. Она складировала у себя настоящие брюссельские кружева, скунсовые шкурки с пломбами и рисунки для вышивания. Бабушка забегала к ней за укреплением души, и они долго заговаривали друг дружку, и Матильда с нежными всхлипами говорила о своем 1-м Харбинском русском реальном училище, где ученики носили черные гимнастерки с высоким воротником, на конце которого пришит белый кантик, черные брюки, черные фуражки с зеленым околышем и медным значком училища, и ремень на них был широкий, с большой медной пряжкой, а девочкам не разрешалось красить ногти и губы и делать пышные прически, и перед началом занятий происходила общая молитва, а из угла актовой залы светилась икона Николая Чудотворца Мирликийского, и вот это все поминала Матильда, пока из Москвы не прилетел хлопок выстрела, уничтожившего атамана Семенова — вообще говоря, его повесили, но испуганным женщинам все мерещились расстрелы, — и вот тогда они тронулись с места.