Половодье. Книга вторая - страница 27

Сидели допоздна, пока был керосин в лампе. Когда они ушли, Любка уже спала.

Домна вернулась лишь к исходу вторых суток. Она измучилась сама, измотала лошадь, но не удалось ей напасть на след мефодьевского отряда.

Оставалось одно: ждать. Может, кто привезет новые вести, или посыльного пришлют кустари в Покровское.

Совсем недавно весельчаком, балагуром был Костя Воронов. Ничто не вгоняло его в печаль. Ни трудности житейские, ни невзгоды солдатские. Бывало, застелет хмарью Костины глаза, а он возьмет и закурит цигарку да побасенку пустит озорную, разухабистую — и горю конец.

Удивлялись люди, до чего же легко жилось Косте. Другой на его месте ходил бы мокрой курицей, вдоволь бы наахался и наохался, а Костя голову вскинет, распустит чуб по ветру, будто судьбу свою на бой вызывает. Посмотрим, мол, кто кого пересилит!

Совсем недавно было так, да теперь переиначилось. В тот зимний день, когда на Кукуе горели избы, пеплом подернулось сердце Кости Воронова. Взглянул он на обгоревший труп отца и в падучей забился на снегу. И поняли люди: доконала-таки Костю судьба.

Прошли недели, месяцы. Казалось, прежним стал Костя: в песне соловьем зальется, в шутке дьяволом обернется. Но вдруг вспомнит что-то свое и сменится с лица. В такую минуту лучше не трогать Костю.

И еще вошла в Костину голову мысль, которая не давала ему покоя. Захотелось Косте, чтоб о его несчастье кто-нибудь написал песню горькую-прегорькую, чтоб люди пели эту песню и плакали. А песню начинать с того, что остался Костя сиротой на земле, в муках помер его отец, сгорел родительский дом: уж лучше бы самому Косте погибнуть! И про беляков сложить — дорого они заплатят Косте за его горе.

— Эх, был бы живой Митрофашка, он бы сочинил про меня, — в тяжелом раздумье говорил Костя. — Да о нем самом надо песню придумать. Стоит человек песни.

Как-то был Воронов с Романом в дозоре. Едва отъехали от лагеря, завел Костя разговор о своей кручине. Повернулся в седле и, мрачнея, сказал:

— Ты грамотный, Рома, в школе учился. Сочини. Спою и легче мне будет. Ей-богу, легче. Не могу я жить без этого самого…

— Рад бы, да не сумею. Песне склад нужен. Мудреное дело, — отказывался Роман.

— А ты попробуй.

— Не выйдет у меня.

— Тогда вместе давай. Ты помоги только, я уж кое-что мараковал. Вот так поначалу: «Зачем я на свет народился, для чего меня мать родила? Для того, чтоб свободу узнал я»… А как дальше?

Роман задумался. Попросил повторить начало. Ему очень хотелось помочь Косте. Может, и вправду поутихнет боль в Костином сердце. Задумался и предложил:

— Если сказать: «для того, чтобы свободу узнал я в свои молодые года?»

— Складно, — несколько помолчав, одобрил Костя. — Однако тут бы про революцию упомянуть, про товарища Ленина.

Всю ночь вышагивали кони по осклизлому бугру, всю ночь дозорные сочиняли песню. И ничего не получилось. И отступился Костя от Романа, когда тот посоветовал обратиться к Аристофану Матвеевичу.

— Я сам слышал, как он свой стишок читал мясоедовскому квартиранту. Хороший стишок!

— Поеду к учителю, — решил Костя.

На рассвете, когда их сменили, Роман отправился спать, а Воронов разыскал командира. Доложил о том, что дозор ничего не заметил. Мефодьев отпустил его на отдых, но Костя все ходил за командиром, от балагана к балагану, как тень.

— Ты чего? — спросил, наконец, Мефодьев.

— Есть у меня просьба, Ефим. Сам знаешь, редко я прошу о чем-нибудь, а вот сейчас невтерпеж. И говорю наперед: не пустишь — уйду самовольно, совсем уйду!

Мефодьев пристально посмотрел в диковатые Костины глаза:

— Куда собрался?

— В Покровское. Да не бойся, не выследят. Можешь считать, что послал меня в разведку.

— Когда думаешь ехать? — деловито осведомился Мефодьев. Он сознавал: нет смысла перечить Косте. Если так заговорил, то что ему приказ командира!

— Сейчас.

— Ты бы хоть поспал до завтрака.

— Не хочу.

— Ну, вот что. Возьми, Костя, и мой наган, — не отрывая взгляда от Воронова, командир отряда расстегнул кобуру и подал оружие. — Ты к кому там?

— К учителю Аристофану Матвеевичу. За песней еду, — мрачно ответил Костя.

Пряча кинувшуюся в лицо жалость, Мефодьев отвернулся и зашагал к дальним кострам.