Полумесяц над морем - страница 7
3 сентября, Мессина, Сицилия
– К вам посетитель, ваше превосходительство!
– Разве кому-то было назначено? – не поднимая головы от расходной книги флотской казны, раздраженно буркнул Джованни Андреа Дориа, макнул гусиное перо в чернильницу, подчеркнул пару строк, едва не поставив жирную кляксу, и вдруг замер.
Доложивший о посетителе голос, принадлежал совсем не тому, кому положено. Дориа поднял голову. Так и есть: на пороге рослая фигура Виборы.
– Почему докладываешь ты? – удивленно спросил генерал-капитан, и, не дав вошедшему ответить, сразу же добавил, – сейчас я не собираюсь никого принимать. Пусть ждут.
Испанец, а, судя по характерному акценту, вошедший был именно испанцем, учтиво поклонился.
– Прошу прощения, ваше превосходительство, но посетитель настаивает. Он заявил, что принять его – в ваших же интересах.
Глаза генерал-капитана расширились от изумления. Вовсе не должен телохранитель докладывать о посетителях, а этот, мало того, что делает чужую работу, так еще и имеет дерзость настаивать.
– Ты что, пьян? – начал было Джанандреа, и вдруг осекся.
По спине генерал-капитана пробежали мурашки.
«Пресвятая Богородица…»
Привыкнув к немногословности Виборы, уже много лет неотступно следовавшего за охраняемой персоной, как тень, не обременяя оную персону своим присутствием, генерал-капитал совсем стал забывать, при каких обстоятельствах испанец очутился в его свите.
– Пусть войдет, – дрогнувшим голосом пробормотал Дориа.
Вибора вышел, но сразу же вернулся, придержал дверь, впуская в кабинет рыжебородого человека, одетого по венецианской моде, но без каких-либо изысков.
Джанандреа недоуменно нахмурился: он ожидал увидеть совсем другого человека. Впрочем, этот тоже показался ему смутно знакомым. Где-то он его уже видел. Где? Не вспомнить.
– Ваше превосходительство, имею честь представиться – купец Алессандро Андретти, – отрекомендовался венецианец, в изящном поклоне смахнув рукой с головы малиновый берет.
Дориа сдержанно кивнул. Это имя он слышал впервые.
– Прошу простить мое вторжение, ваше превосходительство, но я не имел возможности попасть к вам на прием обычным порядком…
– Я никого не принимаю, – холодно произнес Дориа.
– Конечно, конечно, – заторопится купец, – я понимаю, дела военные, прежде всего…
Джанандреа досадливо крякнул. Он всего второй день в Мессине, но уже успел заметить, что любой уличный мальчишка лучше него осведомлен не только о целях и задачах объединенного флота, но и о том, что дон Хуан Австрийский ел сегодня на завтрак.
– Какое у вас ко мне дело? – спросил он тоном, совершенно недружелюбным.
Венецианец вдруг перестал раскланиваться, понизил голос и сказал:
– Вам привет от вашего давнего друга, мессира Диониджи.
Дориа вздрогнул, вскочил из-за стола и тут же вновь рухнул в кресло, ощутив, что колени внезапно стали ватными. Глаза генерал-капитана заметались, взгляд скользнул по невозмутимой физиономии застывшего в дверях Виборы, задержался на ней. Венецианец чуть повернул в сторону голову и, скосив глаза себе за спину, приказал:
– Оставь нас, Диего.
Здоровенные дубовые створки с грохотом затворились, заставив Дориа втянуть голову в плечи.
Широко известный в узких кругах под, не слишком приятным уху, прозвищем «Гадюка»[3], телохранитель Дориа появлению венецианца Андретти удивился не меньше, чем генерал-капитан, но, в отличие от того, никоим образом не выказал своих чувств. Сказать по правде, в окружении Дориа не нашлось бы ни единого человека, кто бы осмелился предположить, что Вибора вообще способен проявлять какие-либо эмоции. Практически в любой ситуации он сохранял невозмутимость, хладнокровие и немногословность. Мрачный бородач, ростом чуть выше среднего, с длинными руками и ногами (настоящий божий дар для фехтовальщика), Вибора не выглядел здоровяком, но фигуру имел подтянутую, подвижную. Загорелый дочерна, обликом он походил на мавра. Собственно, не случайно – он и был мавром.
Год Господа нашего, тысяча четыреста девяносто второй, в объединенном королевстве Кастилии, Леона и Арагона был отмечен сразу тремя знаменательными событиями. То из них, что случилось последним, отнес к великим, со свойственной ему самоуверенностью, всего один человек, командовавший в тот момент тремя суденышками, затерянными в безбрежной дали Западного океана. Другое, произошедшее двумя месяцами ранее, прозвучало несравнимо громче, вызвав бурное ликование добрых католиков и отчаяние евреев, обязанных или креститься, или убраться с всех территорий подконтрольных испанской короне в трехмесячный срок. И, наконец, третье (которое правильнее считать первым, ибо таково оно было, как по времени, так и по значению), сделавшее возможным другие два, грянуло, как пушечный выстрел – во второй день Нового года пала Гранада