Полундра - страница 14

Понял, что-то готовится. Друзья мои громче смеются, поминают мичмана, возбуждены. Вскоре и меня посвящают в тайный замысел.

У мичмана есть сарай. В сарае — производство по изготовлению сухой, вяленой, копченой рыбы. Ночью мы идем к этому сараю.

— Юноша, — говорит мне Кедубец, — только вы с вашим изящным телосложением можете проникнуть в этот замок. Вы видите маленькое окошко?

— Вижу.

— Быстро ко мне на плечи.

Я забираюсь на плечи и ныряю в сарай. Рыбы много. Я швыряю ее в окошко больше часа, до тех пор пока в сарае не остаются только мыши. Мы возвращаемся к себе. Костя и Миша приходят под утро и тоже ложатся спать.

…Мичман плакал. Не как-нибудь, по-настоящему. Вся наша группа ходила к сараю и на то место у пирса, где стояла лодка. Все удивлялись, говорили: «Ну надо же так обчистить, хоть бы хвост оставили пососать». Особенно сокрушались о лодке, о сетях, потому что пропали и они.

— Я знаю, кто это сделал!

Леня Кедубец произнес фразу отчетливо, громко. Мичман метнулся к нему.

— Это могли сделать только жулики, — сказал Леня. — Вор у вора дубинку украл.

И тогда мичман унизился. Он стал просить вернуть ему лодку, сети.

— Можно подумать, что жулики мы. Вы в своем уме, мичман? Вызывайте следователя. Расскажите ему, почему у вас лодка, сети, так много рыбы. Нас в это дело не впутывайте. Вас демобилизуют, если не сказать большего, за браконьерство, а мы? При чем здесь мы? Днем мы работаем, по ночам спим. Луна и бог тому свидетели. И не глотайте собственные сопли, на вас противно смотреть.

Сказав эти слова, Леня повернулся и пошел. Мы — следом, и весь день таскали ящики. Мичман был тише воды ниже травы. Так продолжалось несколько дней, пока он не оправился от потери. Как только пришел в себя, сразу же и припомнил нам и рыбу, и лодку, и сети. Стал донимать нас приказами, браковать все, что мы сделаем. Назревал конфликт. Он мог бы кончиться обычным мордобоем, если бы не Кедубец.

— Нет, — сказал Леня, — так дело не пойдет. Надо что-то придумать.

— Бойкот?

— Чепе?

— Фи! Есть более тонкий выход. У нас открылись старые раны. Они нас беспокоят, мы — больны.

— А юнга? — спросил кто-то.

— Юноша, вы разве из железа? — посмотрел на меня Леня.

Я не понял его.

— Костя!

Кедубец повернулся к Судакову.

— Костя, сделайте юнге болезнь.

Весь вечер я сидел в кубрике, колотил ложкой себя по руке. Потом лег спать. Когда встал, рука моя распухла так, что я перетрусил — уж не переборщил ли? Сказал мичману, что работать не могу, что накануне отдавил руку ящиком.

В тот день мы все заболели. Мичман звонил в экипаж. К нам приехал доктор и тот майор. Врач лечил, майор ругался. Вскоре поправились, снова могли таскать ящики. Но главного достигли. Не зря притворялись. Из мичмана вышел пар, он приутих.

По вечерам Костя играл на гитаре.

Кто чем был занят по вечерам. Пел песни Костя, кто-то стирал белье, кто-то латал робу…

Я слушал Костю. Рядом сидели Леня, Миша, другие ребята.

Знал я эту песню. Ее любил друг дяди Паши Сокола Коля Федосеев. Вернется, бывало, с задания, возьмет гитару, и… «Когда море горит бирюзою…» Постоянно он ее пел. Всегда собирались вокруг солдаты, слушали.

— Любимая песня Коли Федосеева, — вздохнул я.

— Да. Он ее пел не хуже Кости, — отозвался Леонид.

Мы какое-то время сидим и слушаем. Разом поворачиваемся друг к другу.

— Вам знакомо это имя, юноша?

— Знакомо.

— Откуда?

— На фронте встречались.

— Постой, Костя, — попросил Леонид. С этими словами он вновь повернулся ко мне. — Как на фронте?

— Обыкновенно, — ответил я. — Подо Ржевом. Он в разведке служил.

— Точно. Блондин такой с родинкой.

— Да.

— Что ж ты раньше не говорил… Это ж корень мой, понимаешь? Как ты с ним встретился?

Коротко я рассказываю о встрече с Колей Федосеевым, Славой Топорковым, дядей Пашей Соколом. Леонид и Миша знают всех троих. Они, сказывается, с одного дивизиона.

— Ты был там, когда Пашка погиб?

— Да, — ответил я.

— Когда это случилось?

— В последний день сорок третьего года, — ответил я.

— Ты был рядом?

— Да.

— Расскажи, — попросил Кедубец.