Ах, Бронислава! Не упади проклятый утюг вчера, но забудь мама выключить плиту на кухне и сожги какую-нибудь кастрюлю — точно так же завопила бы на старуху, брызгая слюной, как базарная торговка, ибо напряжение в последние месяцы дошло до края…
— Не плачь, мама. — Он нежно погладил мать по седой голове с белой гребенкой. Господи, совсем горбатая стала! — Все будет хорошо.
— Думаю, что нет… Прости, сынок. — Мать поднялась, сложила в холщовую сумку икону, книжки, тетрадки, стала перебирать на ощупь спинки стульев — искать кофту.
— Ты это куда? Мам?
— К Светлане… У нее маленькая Светка болеет. Ты же знаешь, я умею температуру сбивать… Побуду пару дней, потом прибегу.
Прибегу…
— Никуда ты не пойдешь! — Но он уже знал, что упрямую старуху не переубедить. Да и в самом деле, как можно стерпеть такие обиды? А он тут без нее с Брониславой поговорит начистоту. — Я провожу. Еще ветром тебя уронит.
— Меня, Лешенька, ветер не прихватит, я невысокая. — Говорит этак серьезно, как неразумному ребенку.
В прихожей сунула ноги в боты, Алексей их застегнул, надела плащишко, повязала темный платок, взяла из угла черемуховую палку, которую ей обстругал еще весною сын, и вышла.
Алексей Александрович, торопясь и дергая плечами, облачился в узкую кожаную куртку и, прихватив зонт для матери, выскочил следом.
Заграничный гость нажал на одну из кнопок дверного звонка, но не на верхнюю, а на нижнюю, приделанную к стене для ребенка, — в виде ромашки. И когда дверь отворилась безо всяких «кто там», перед изумленной хозяйкой на лестничной площадке предстал некий коротышка в джинсовом костюме на коленях! И на коленях же зашаркал через порог, как карлик в огромных очках, тоненьким голоском причитая:
— В нашем цирке мине сказали, здеся ученая женщина живет… Слонова… нет, не Слонова… Львова… нет, не Львова…
— Мишка! — грудным голосом отозвалась Анна Муравьева, всплескивая руками. — Солнышко! Ты что ли?!
— Ну, я, — отвечал довольный произведенным эффектом Белендеев, хватая ее руку, чмокая и вскакивая. — Вот, к первому человеку — к тебе!
— Ну уж не ври! — как бы рассердилась Анна. — У Ленки Золотовой был? А-а-а, старый ловелас…
— Кстати, ловелас… Вот пришло в голову… love las… last… последний человек любви? Да, я последний, кто любит всех! И вас! — Это уже относилось к молодой женщине, сидевшей в углу, на диване. Только сейчас он ее приметил. — Да, да, хотя я вас не знаю!
Муравьева расхохоталась.
— Каков пират, а? Не вздумай когти забрасывать… Здесь ничего с абордажем не получится.
— Почему-у? — Белендеев сделал вид, что всерьез обиделся. — Я так стар стал? — Он напустил на лицо выражение крайней значительности, приблизился к незнакомке и поклонился. — Михаил Белендеев, профессор, доктор наук, член двух международных академий, в настоящее время проживаю в Америке, но душою наш.
Незнакомка с красивым усталым лицом встала, протянула руку:
— Галина.
Она была невысокая, тоненькая, в деловом костюме серо-голубого цвета, на шее платок, волосы растрепанные и словно бы мокрые — теперь такая мода и в России.
— Я пошла? — обратилась она к Муравьевой.
Та что-то хотела сказать, но вмешался неугомонный гость:
— Нет, нет, она никак не пошла!.. Ведь правда? Она прелестна!
Молодая женщина бесстрастно выслушала ахинею человека, который, как ей стало понятно, всю жизнь острит, кивнула Анне и ушла.
— Мишка! — Муравьева подергала гостя ласково за ухо и кивнула на стул. — Так ты надолго?
Белендеев сел, скромно поджал ноги, надел очки и минуту молчал.
Впрочем, Анна, ожидая очередную хохму или даже розыгрыш с его стороны, только засмеялась.
— Врать не надо! Я сейчас дите отведу в школу, а потом все от твоей Ленки Золотовой узнаю. Так что говори.
— Во-первых, я к ней вечером заходил буквально на полчаса… Тридцать минут, тысяча восемьсот секунд… Хотел потрепаться, как раньше, а она что-то шьет на машинке… Как вдова Версаче!
— Да, она у нас теперь портниха.
— Понимаю, жить надо. Поддерживать форму существования белковых тел. И я ей, собственно, ничего и не сказал… Кроме того, что ее тоже люблю, всегда вспоминал, как мы в нашей компании: мы, ты, Гришка… царство ему небесное… сиживали на полу и песни всякие пели…